 |
С...
Русский язык обладает всеми необходимыми свойствами для выражен ия любой, даже самой глубокий мысли. Языковые же средства, которыми пользуюсь я, избираются по принципам, несколько отличным от принципов комплектования в сознании так называемого литературного языка, но я не вижу в этом большой беды, коль скоро плоды моих стараний понятны читающему. Однако сознание мое, воспитанное долгими годами подцензурного чтения, не позволяет мне употребить в прозаическом произведении не вполне цензурное, по моему смутному представлению, слово без предварительного за это извинение. Слово это, играя некоторую роль в том. о чем я хочу вам рассказать, не является незаменимым. Но необходимость обозначения предмета, который и обозначен этим словом, необходимость обозначении емкого, короткого и эмоционально насыщенного, заставляют меня прибегнуть именно к нему. Это простое старинное русское слово "срака".
Я видел одного довольно маститого писателя. У него была вот такая срака. Наверное, он договорился со своими маститыми друзьями, что они не будут над ним смеяться. А они, конечно, потихоньку посмеиваются над ним. Как ж j! Такой маститый писатель и такая огромная срака. Мясистая. Наверное, долго на ней сидел, сочиняя. Вон она какая, слава Богу. Широкая, плотная. Если вблизи из рогатки в нее выстрелить, промаха не будет. Ух. усеет. С такой сракою не садятся. Такую вещь кладут на стул, возвышаясь над нею, как на двух подушках, всем остальным узкоплечим корпусом. И кто бы мог подумать? Лицо-то узкое, а срака широкая. Не заносит ли она его, когда он, чуть склонив корпус, устремляется в низкие двери редакций и издательств? А ему-то обидно, что над его сракою смеются. "И вовсе она не большая, — говорит он, — Обычная срака, как у всех." Но он то знает, что необычная, огромная. И хочется ему произнести, входя в гости:
"Вот пришел я со своей сракой."
"Она у меня любит икорку, мясцо — она сама мясцо! — разварную осетринку, борщок, лангуста, ликеры. А шампанского она не выносит, ее пучит с шампанского..."
Но друзья, конечно, не смеются. Друзья и официанты хорошо воспитаны, они понимают, что раз у человека такая срака так и жить ему с ней.
И он даже в глубине души расположен, если все присутствующие забудут о его сраке и будут вести себя хорошо, а под конец вечера кто-то невзначай вспомнит о ней — он расположен дать ему пощупать. Но вежливо, без обиды. Несмотря на это, он маститый писатель, и вот он сидит в гостях с настороженным видом: "О сраке ни слова!" "Странно, — думают друзья. — как ему удается писать в своих книгах о чем-нибудь другом, кроме своей замечательной сраки? Ведь написал же так много, а о ней умолчал. Или когда он пишет, он действительно забывает о ней? А я бы забыл, — думает о себе каждый друг, — я бы забыл, "если бы у меня была такая восхитительная, такая необыкновенная, такая ужасная срака?" И как это, наверное, обременительно — кормить такую роскошную сраку. Как, наверное, он в писательском ресторане сидя — заметьте это! — на своих пухлых, будто надувных, подушках, говорит: "Вы уж не смейтесь над нею, пожалуйста: она у меня такая огромная уродилась, да я же не виноват".
Из уважения к нему делают вид, будто никакой сраки у него нет — а она вот ока, вот! — и все нормально. Ну, подумаешь, срака. И друзья не смеются. Но ночью, придя к себе домой после общения с маститым другом, весь день подавляя в себе желание удивленно прикоснуться, весело ущипнуть, уколоть, пощупать — они хихикают тоненько так, как дети, а потом чувствуют себя неловко, будто на них навалилась огромная, дружеская, маститая, стыдная срака, душная, как пуховой мешок. Может быть, маститым сделало его мое воображение. Я и вовсе его раньше не знал, и не видел никогда, а когда впервые встретился, один мой знакомый ткнул в него из-за моего плеча пальцем и сказал: "Это писатель". И писатель выглядел так мастито-мастито. Еще бы, с такой сракой! И я подумал если он много написал, то наверняка он маститый писатель, и срака у него маститая, и, конечно, друзья договорились не смеяться над его сракой, а то ведь очень смешно — такой узкоплечий, тонколицый, интеллигентный писатель, и у него такая... Впрочем, может быть, и сраки у него никакой не было. То есть, конечно, какая-то была, ну, скажем, такая же, как у нас с вами, нормальная, как у всех: а вместо сраки у него была, скажем, жена с огромной жаждой украшений и удовольствий, или расположение вышестоящих товарищей было у него, непрочное, но огромное, мясистое расположение, или чувство собственной значительности было, у него, огромное, раздутое до неприличия, до беременности самим собою. И он ходил, писатель, ходил он со своею сракой, женой, расположением начальства или чувством собственной значительности, а может быть, ходит и до сих пор. А друзья его, выученные не смеяться, приходят домой и тихонько хихикают. Для себя. И не поймешь, от смеха ли этого, или жизнь у нас такая, но наваливается на них ночью стыд и тягота, похожая на огромный пуховый мешок, душный, будто срака.
Александр КАРАБЧИЕВСКИЙ |
|
