Главная страница
О проекте
Авторы на сайте
Книжная полка
Гуманитарный фонд
Воспоминания о ГФ
Одно стихотворение
Пишите нам
Архив

КУШНЕР  И ЭВРИДИКА*

 

 (Открытое письмо И.Б. Роднянской)

 

 

 Ирина Бенционовна!

 

Обращаюсь прямо к Вам в связи с Вашей статьей (Новый мир 1999 №10)1 против моего очерка (Москва 1999 №5), в котором я описываю Кушнера как видовое явление poeta pygmaeus.

В своем отклике Вы с такой последовательностью искажаете мой текст изъятиями, подменами и приписками, что совершенно очевидна явная умышленность и расчет на неосведомленность читателя.2 Будь Ваша работа подписана другим именем, и не касайся дело новомирской аудитории, я бы не снизошел до ответа.

Оставлю без внимания инвективы в свой адрес, исключая одну, с которой я и начну, поскольку она задевает мою честь. Вы пишите, что моя статья – 

«демагогия, порой блистательная, порой опускающаяся до постыдного уровня «топоровской» сплетни (например, во вставном рассказе о том, как Кушнер якобы лепит себе репутацию гонимого прежними властями лица)».

История о том, что Кушнер подвергался гонениям не закулисная: она публиковалась и даже оглашалась самим автором по радио. У меня же и вовсе нет никакого рассказа, а только мимолетное упоминание об этом в том смысле, что эта печальная повесть моего сочувствия не вызывает (у Кушнера по тем временам дела с публикациями обстояли просто блестяще), а, главное, попытки Кушнера сблизить гонение партийных вельмож с нынешней критикой (которая ничего не запрещает и не разрешает) неосновательны. Ничего другого в моем пассаже на этот счет нет и быть не могло. Поэтому я никак не могу счесть ссылку на авторизованное высказывание Кушнера постыдной сплетней и, следовательно, необоснованное обвинение считаю личным оскорблением, оправдания которому найти не могу. Я понимаю, что в защите «предмета, любезного сердцу» можно зайти очень далеко, но позвольте Вас окликнуть.

Перейдем, однако, к Вашим доводам. Мной было сказано:

«В своих «Заметках на полях» (1989) Кушнер пишет, завершая свою мысль цитатой: «Поражает отчаяние и отчаянная смелость Баратынского, его готовность призвать Всевышнего к ответу: 

 

Там, за могильным рубежом,

 Сияет день незаходимый,

 И оправдается незримый

 Пред нашим сердцем и умом. – Трудно описать всю скандальность такого заявления. Приходится со стыдом отводить глаза. И дело даже не в том, что наш автор хотя бы случайно не слышал церковной службы или не читал молитвослова. Всякий абсолютно посторонний церковной практике человек смекнул бы, исходя лишь из одного контекста, что у слова «оправдается» в этом случае особая коннотация, далекая от юридической нагрузки и от всякого притягивания к ответственности.

Причина этого «прокола» не в случайной ошибке. Было бы нелепо придираться к обмолвке, которая не относится к сущности разбираемого автора. Но этот назидательный конфуз оказался возможен именно из-за метафизической глухоты Кушнера, которую он демонстрирует на каждом шагу. Отсюда и эта уродливая трактовка стихов Баратынского как отчаянных и сутяжных в то время, как они полны радостного упования и даже ликования.»

Вы вступаетесь за Кушнера:

«Мне тоже хочется отвести глаза от стыда за эту рацею. Но нельзя не разобраться. Не говорю уже о том, что Славянский, читавший не только молитвослов (если вправду Кушнер не читал его, он много потерял как поэт), но, вероятно, кое-что из богословия, должен знать о многообразных концепциях теодицеи, то есть (буквально, с греческого) – об оправдании Бога под углом Его ответственности за зло в мире; существуют в том числе и теодицеи с «юридическими» коннотациями. Не говорю уже о том, что Славянский должен бы знать: у «Гамлета Баратынского» были совсем не простые отношения с христианскими истинами, он проблематизировал  вопросы жизни, смерти и бессмертия». 

Поскольку это риторическое сотрясение воздуха, не имеющее прямого отношения к приведенным стихам, я промолчу. Но далее Вы приближаетесь к теме:

«Но больше всего мне хотелось бы выяснить, читал ли Славянский стихотворение, к «одному лишь контексту» которого советует обратиться. Оно носит название «Отрывок» (1831) и действительно осталось отрывком из ненаписанной философской поэмы. Это диалог двух любящих, сокрушаемых мыслями о неизбежной смерти и о бытии за гробом. Слова, процитированные Кушнером, принадлежат мужчине-протагонисту, и женщина, отвечая на них, заключает диалог нежным укором:

«Зачем в такие размышленья

Ты погружаешься душой?.. 

В смиреньи сердца надо верить

И терпеливо ждать конца,

Пойдем, грустна я в самом деле,

И от мятежных слов твоих, 

Я признаюсь, во мне доселе

Сердечный трепет не затих.

 (курсив мой -–И. Р.)»

Как видим, Кушнеру с его «метафизической глухотой», но чуткостью к лирическому излиянию гораздо понятней истинный смысл «мятежных слов», нежели Славянскому с его метафизической подкованностью, но отсутствием «сердечного трепета».»

Я, разумеется, читал «Отрывок» Баратынского, а потому Вашу интерпретацию объявляю безграмотной, если под «мятежными словами» Вы имеете в виду восстание или упрек или иной неподобающий жест в сторону Господа Бога, а только такой смысловой вектор может оправдать позицию Кушнера. Я также приглашаю открыть это стихотворение. И вот, вкратце, о чем оно. Они, эти двое, радуются своему счастью. Вдруг она обмолвилась о смерти, это приводит его в сильное волнение и он в энергичных выражениях рисует ужас смерти. Она же напоминает ему о вере в обещанное Богом бессмертие, и он с еще большим воодушевлением соглашается с ней:

 Так, Всемогущий без нее

 Нас искушал бы выше меры;

 Так, есть другое бытие!

И т.д. вплоть до процитированных Кушнером строк. Любопытно, что, передавая «нежный укор», Вы как честный филолог решили изъять следующее:

 Ужели нужны, милый мой,

 Для убежденных убежденья?

 Премудрость Вышнего Творца

Не нам исследовать и мерить;

Из этих строк ясно, что эта женщина считает своего супруга убежденным христианином, но полагает недостаточно смиренным его собственное очень ревностное и дерзновенное стремление доказать справедливость Провиденья ad hominem, на человеческом уровне. Само же стихотворение охвачено упованием на благость Творца, уверенностью в том, что милость Его без конца; не раздается ни одного упрека Богу или несогласия с Ним; там даже нет намека на это, не говоря уже о призыве притянуть Творца к ответственности, на чем настаивает Кушнер (и в чем Вы ему поддакиваете). Толкование «мятежных слов» в этом речевом пространстве как противостоящих (хоть в какой-то мере) Богу, столь же неприлично для филолога как трактовка  «пустынной звезды» с опорой на современное значением слова «пустыня». «Мятежные слова» означают здесь то, что эта женщина смущена слишком бурными переживаниями своего супруга. Его слова вызвали в ней смятение, волнение  (в тексте: «сердечный трепет», который Вы к вящей нелепости своих рассуждений толкуете не как состояние беспокойства, а как прирожденное свойство проницательности, в котором отказываете мне, щедро наделяя им Кушнера). Таков смысл этих строк Баратынского, и другим он быть не может. А зачем делать из себя посмешище, заявляя: «Это диалог двух любящих, сокрушаемых мыслями о неизбежной смертной разлуке и о бытии за гробом»? Почему это они сокрушаются мыслью не только о смерти, но и о бытии за гробом? Неужели защиту Кушнера нужно доводить до такого филологического падения? Ведь впору говорить о Вашей деквалификации.

Теперь обратимся к вопросу об интонации. Я утверждал, что интонацию можно с горем пополам определить на общелингвистическом и общепсихологическом уровне, но на личностном уровне да еще в художественном слое научной дефиниции она не поддается.

На это Вы вдруг заявляете:

«Жалобы на ненаучность, как и неверие в то, что поэтический слух пишущего и читающего способен что-то определить и без теоретических аргументов, – все это особенно пикантно звучит в устах борца с позитивизмом.»

Но это – передергивание. Нигде в моей статье не высказано никакого сожаления в виду отсутствия научного определения интонации. Напротив, я жестко настаиваю на невозможности такой дефиниции. А, кроме того, я нигде не говорил, что без научных подпорок мы не можем ничего определить в интонации. Как раз наоборот, я пишу:

«Нам не нужна волновая теория для различения цветов. То же и с интонацией, которую мы воспринимаем без посредников» и т.д.

Не правда ли, это прямо противоположно тому, что Вы мне приписываете. Не правда ли, что именно это называется подлогом?

Но продолжим Ваше изложение:

«А все-таки столь вопиющей неосведомленности я от Славянского не ожидала. К его сведению: есть такая наука – стиховедение, и она умеет много гитик. Со времен Андрея Белого, Томашевского, Эйхенбаума и кого там еще она занимается стиховой интонацией на ее собственном, эстетически значимом, уровне, отличном от общелингвистического и общепсихологического. Отличном хотя бы тем, что поэтическая речь делится на интонационно восходящие ряды, которых не знает лингвистика, внутри них есть словоразделы, не совпадающие с границами ритмических «квантов», создается особая мелодика и прочее, и прочее. При очень большом желании можно в общих чертах описать интонацию любого поэта, пользуясь подсчетами, схемами, выделяя синтаксические константы и т.п., но делать этого, по-моему, нет смысла, на то нам даны уши».

Hic Rhodus, hic alta!3 Если существует точное научное описание личной авторской интонации (таковое не может быть абстрактным и просто обязано быть прикладным), то оно прямо до зарезу нужно тем же историкам литературы. Однако, до сих пор не было ни одного случая, когда столь грандиозное открытие помогло установить авторство хотя бы крошечного фрагмента из огромного пласта Dubia. Используются другие способы, самым надежным из которых является документальный. Научная дефиниция личной авторской интонации и вообще-то себя нигде и ни разу не продемонстрировала практически, а все это потому, что её фактически не существует.

Вы назвали меня демагогом, не потрудившись доказать это. А по мне как раз Ваш пассаж является образчиком дешевой демагогии. Сколько обличительного пафоса, сколько терминологической «фени», сколько громогласных имен, какие уничижительные жесты, пригвождающие меня к позорному столбу неумолимой и неопровержимой науки! Вот гроза, которая должна повергнуть в трепет малых сих! Но сколько предосторожности в скользком «при очень большом желании можно в общих чертах». Конкретную-то личность в общих чертах! Вы хоть прислушайтесь к этому пустословию. Вы же не политик, Вы же из критиков. Кстати, после гимназического восторга перед великими мира сего, которые столько лет бились над этой задачей, Вы вдруг объявляете, что этого описания не нужно, у нас, мол, уши есть. Озарило! Выходит, сии мужи занимались мартышкиным трудом? Впрочем, как мы убедились, не всем ушам можно верить.

Несколько слов о моей позиции в вопросе об интонации во избежание кривотолков. Интонация, разумеется, входит в поэтику, где осваивается как ценностная ориентация (нежность, язвительность, презрение, хвала и т.д.). Да что там! Когда мы захвачены чтением, нам представляется, что мы с полной отчетливостью слышим автора, осязаем самый тембр его голоса и тончайшие нюансы его интонации. Безусловно, все это очень важно, разумеется и то, что все это слито с другими элементами художественности. Но взятая сама по себе личностная интонация, которой, кстати, обладает любой человек, и которой обязательно присуща хоть какая-то степень выразительности (категория эстетики), все-таки не является достаточным условием для обращения речи в художественную в полном смысле этого слова, ибо тогда мы бы называли всякого человека художником.

Странно видеть хлопоты Кушнера вокруг своей интонации. Это простая и банальная самоочевидность. Но нет, у него всё куда хитрей. Ведь я недаром задал вопрос, который Вы старательно обошли, а именно: С чего это вдруг Кушнер объявил свою интонацию великим вкладом в русскую поэзию? Ведь особая интонация присуща всем лирикам русской поэзии, а значимость этих поэтов для нас очевидна без всякой спекуляции вокруг их интонации: мы пользуемся ею даром, и только Кушнер настаивает на том, чтоб мы ему за нее платили. Что это вдруг Кушнер зациклился на своей интонации? Вот тут-то и делается последний, уже теоретический, кульбит: Кушнер изымает свою интонацию из общего обращения и помещает ее в святилище научного стиховедения, куда профанам вход строго-настрого заказан. У нас ведь вместо страха Божия раболепие перед наукой, которая что-то там знает, чего никто не ведает.

 Надеюсь, мне удалось показать всю комичность этих теоретических ухищрений. Таким образом, можно подвести итог. Да, у Кушнера есть своя интонация, но слышат ее не только его поклонники. А поэтому, есть люди, которым Кушнер заодно с его интонацией скушен. А как же иначе? Это же интонация Кушнера. Что до некой специальной и очень таинственной его интонации, о которой-де могут судить только посвященные в теоретические бездны научного стиховедения и которая является сокровищем его эстетики, а также великим вкладом в русскую поэзию, то это сущий блеф. По-моему, я выражаюсь предельно ясно, Ирина Бенционовна.

Перейдем к другому пункту. В своем очерке, указав в качестве вектора на Гегеля, я настаиваю на том, что почитающая этого философа Л. Я. Гинзбург совершенно абсурдно утверждает Кушнера в качестве лирика вне связи с романтизмом.

На это Вы заявляете, что я оскандалился, и демонстрируете это так:

«Оставим в стороне и то, что Гегель пересказан плоховато, и то, что если даже лирика – «содержание» (вернее, излюбленное русло) романтизма, это еще не значит, что романтизм – «содержание» лирики (теорема необратима), и то, что никакой Гегель не захочет нести ответственности за столь странную квалификацию античной лирики (до Давида-псалмопевца у Славянского руки почему-то не дошли – а ведь тоже лирик, вне всякого сомнения)».

Начнем с Вашего измышления: я Гегеля вообще ни хорошо, ни плохо не пересказывал, а дал буквально в трех словах только один единственный тезис (лирика содержание романтизма) и дал его абсолютно точно. А теперь слегка по Гегелю.

Основой романтического искусства является субъект, который и раскрывается в полноте только в романтическом искусстве. Именно субъект становится содержанием (объектом) лирики, в которой субъект превращается в объект для себя самого.

Субъект, конечно, проходит разные  степени актуализации. Упоминание Вами Давида-псалмопевца в качестве несомненного лирика крайне неудачно как раз потому, что лирическим его можно назвать в самом общем и самом размытом смысле этого слова, понимая под ним выражение чувств и различных душевных переживаний. Вот что пишет об этой, в его определении, восточной лирике, Гегель: «...она существенно отличается от западной тем, что Восток, согласно своему общему принципу не доходит ни до индивидуальной самостоятельности и свободы субъекта, ни до превращения всякого содержания в нечто интимное; бесконечность такого содержания внутри себя составляет глубину романтической задушевности».

Добавлю, что псалмы Давида исходят из все превышающего знания о том, что Бог – цель, смысл, оправдание бытия и самого Давида, который утверждает себя в Боге, а не наоборот. Поэтому даже тема давидовского «я» в псалмах полностью подчинена «Я» Бога и тому, что «рече Бог». Правда, (такова модальность иудаизма) это человеческое «я» не теряет своей ответственной значимости, но абсолютным бытием оно все-таки не располагает. Словом, этот лиризм хоть и зачат и даже шевелится в утробе, но не рожден и не может выйти на свободу, ибо он находится в сфере объективно превышающих его ценностей (на языке эстетики – в скорлупе эпизма). Если бы псалмы Давида были окончательно ставшим лиризмом (несомненным, по Вашим словам), их судьба в церковной практике оказалась бы изначально весьма проблематичной.

Поэтому «романтическая ситуация» (т.е. изъятие объективно данной опоры и необходимость опираться на самого себя) и есть условие становления субъекта, который превращается в объект для себя самого. История развития лирики дается Гегелем как возрастание субъекта до его максимального раскрытия в романтизме Новой Европы. Отсюда, по Гегелю, с этого времени романтизм обязательно лиричен, а лирика обязательно романтична. Разрушение романтического миропонимания влечет за собой убывание лиризма.4

Вы утверждаете, что я призываю Кушнера соответствовать некому высокому назначению. Я?! отметивший в своей статье неизлечимую приплюснутость Кушнера?! Мне с Кушнером спорить не о чем. Если Вы возлагаете на скудное лицо свои эстетические упования и черпаете у Кушнера какие-то откровения, мне у него взять нечего. Почему на каждом шагу Вы возводите на меня напраслину? «Клевещите, клевещите! Что-нибудь да останется!», так, что ли?

Я немного притомился, разгребая всё это. А почему бы от скуки не заглянуть к Вам на огонек, раз приглашали?

Вот Вы сидите, склонившись над книжкой Кушнера. С портрета на Вас с брезгливым одобрением посматривает Набоков. Вы вслушиваетесь и различаете тихую метафизическую музыку, изливаемую стихами Вашего избранника. Вы заворожены открывшимися перед Вашим взором метафизическими высотами и от избытка чувств пишете Кушнеру письмо. Вы уверены в том, что Ваш поэт не зарыл свой богоданный талант в землю. Но прибыль была бы больше, если б Кушнер пригласил в дело еще одного Партнера (Господа Бога, как я смекаю по выведенной Вашей рукой заглавной букве). Но что-то мешает Вашему адресату понять выгоду этого предложения. Вы размышляете над этим в своих письмах и статьях. Кажется, дело в интеллигентской самодостаточности, притупляющей личное чувство греха. Но пуще того, виноваты те люди, что посмеиваются над деизмом и пантеизмом Вашего поэта, требуя от него сакральности. Вы открыто спорите с его идеологией безверия, но сознаете, что она вовсе не покрывает его поэзию. Вместе с тем, Вы глубоко потрясены ужасом «небытья», выраженным в стихах Вашего избранника.

Верен ли мой эскиз? Ручаюсь: в смысловом отношении – безупречен. 

Разумеется, это образцовая реникса, которая, однако, Вас разоблачает. Зачем спорить с идеологией, если она не покрывает творчества? Поэта оправдывает творчество. Или, все-таки, идеология связана куда тесней с творчеством особенно у Кушнера? Не Вы ли в одной своей статье просили Кушнера подняться хоть чуть-чуть над ватерлинией жизни (явный укор в позитивистском мировоззрении) и взять хотя бы на два тона повыше (параметры эстетические, но крепко связанные с идеологией)? Из этого неизбежно вытекает Ваше двуличие, которое Вы отрицали передо мной и читателем, когда невестились и попрекали меня, говоря, что ничего слыхом не слыхивали о позитивизме Кушнера, с которым, оказывается, провели много сладких часов. А сколько усилий прикладываете именно Вы, чтоб подтянуть за уши своего возлюбленного до метафизического уровня: то Псалтирь ему подсовываете, то выгодное Партнерство навязываете. И все это вперемешку со всяким, мягко говоря, вздором: Вы называете его и метафизиком, и деистом, и пантеистом. Ни одно из этих определений не согласуется с другим. Откуда у пантеиста ужас нежитья, если он просто не может выпасть из существования? Пантеизм к тому же исполнен мистических глубин язычества, деизм – рассудочное новоевропейское образование. Ни к одному подлинному поэту нельзя ничего прибавить, даже если он poeta minor. Вы же на каждом шагу проговариваетесь насчет ущербности Вашего клиента (Ах, если бы Кушнер уверовал, он стал бы лучше как поэт). Порой мне хочется вступиться за самость Кушнера, какая она ни на есть, и сказать: Sit ut est out non sit!5

Нет, нечисто в Вашем доме, даром что кушнеровскую скатерть с цветочками на столе постелили.

Довольно. Больше не могу сдерживать скуки и разочарования. Все Ваши прочие рассуждения обхожу нецензурным молчанием.

 1999