Олег ДАРК

ЧЕЛОВЕК И РАНДЕВУ

О фильмах "Империя чувств” и "9 1/2 недель"

Оба увидены недавно и почти подряд. Они кажутся географической дилогией. Я не решусь разбирать непосредственно видеопластику. Меня интересуют типы сознания: "японский", "американский" — традиционнное "Восток и Запад". Это тем более уместно: фильмы настойчиво пересекаются. В мотивах, образах, сюжетных ситуациях. Будто один — ответ другому. Не важно, когда авторы друг друга "посмотрели". Я не помню дат, режиссеров, актеров-звезд7 Что представило бы, если не кинговедом, то киполюбителем.
Сама идея "любви-игры" — восточная. И в европейской куртуазной традиции всегда ориентально ориентировалась, имела в виду желанный Восток. То есть в любом случае — "западная" реакция — развязка восточной драмы. Приобретающая, конечно, некоторую пародийсность: детские занятия — карикатура на взрослые.

Оба фильма проводят "эксперимент". Будем ли художественно достаточной физиология. Это объясняет интерес скандала. Я смотрел в демократической аудитории. На американской млели. Он прежде всего красив, изыскан, томительно печален. А "империя чевств" ввыводит из себя. Куда-то в другое место и там бросает. Я с равным вниманием наблюдал экран и выслушивал выкрики. В них небыло обычной эротической неготовности. А многообразное бегство — в истерику цинизма. Как заметил мой приятель: мы просто не выдерживаем. Потому что нет исхода нашей печали. Трудно согласиться: отрезанный член — счастливый конец. Пропусти, о читатель, дурной каламбур.

Нас уже приучили: сексуальное — составляющая. А тут — лишь растущая изобретательность половых сношений. Между ними — паузы, неуклонно тяготеющие к сокращению. Ожидание (и очень важно — кто ждет). Пустое время — и как по-разному воплощается категория времени.

"Эксперимент" — для европейца. Я использовал это слово, чтобы столкнуть. Оно неприменимо к Востоку. Там нет познания в нашем смысле. Западный человек исследует, т.Е8 полчиняет. Восточный — ощущает, обволакиваясь. Утратить контроль — его средство и цель. Я не уверен, что "империя чувств" может быть им замечена. Фильм похож на обращение к иноверцам.

Обратно распределение ролей: совращенного и совращающего. Не в значении "первого шага". Со- одновременно из- и от-вращения. Погружающий в растущее мучительство взаимного кружения. Изымающий из обыденного жизневращения. Совращены в этом смысле оба. Но один — до времени действия. Внове сокращаемый — кто готов еще бежать, выбыть. Удается ли — различие Востока и Запада.

И оба "романа" заканчиваются расставанием, катастрофой...

Здесь важна тройственность: кто (совратитель), на сколько и в чем (катастрофа).

У японцев — женщина. Что исторически укоренено. Чувственное традиционно отдано ей — от искусства до любви. Для мужчины это лишь отвлечение после дел. Он рационален, упорядочен, огосударствлен. И когда завязывает очередной флирт — с горничной публичного дома. Что придает большую остроту желанию. Он поднимает до себя, задирая моющей пол юбку. Кажущейся робкой, со всегда испуганными глазами.

С теми же глазами она долго облизывает член — возбужденный. как приличествует. Пока мужчина, откинувшись, лениво курит. Он смотрит еще сверху. Действительно возвышается над погруженной в его промежность. Но уже и недоумевает. Член положенным образом извергается. Его обладатель почти не замечает, смотрит, как женщина подбирает губами по краям сперму. Странная ты, говорит он.

У американцев странен мужчина — для женщины. Она "не понимает" его — пожалуется подруге. На маскулино-центрично Западе носитель рационального — женщина, ищет самоустранения. Что связывает с любовью, но несущей попечение. Герой, обещает почти родительское: я буду тебя кормить. Она попадается на двусмысленность. Кормление понимает как благополучие. А для героя это изощреннаяэротическая форма: пальцами, из губ в губы. Чувственность, пробужденная и захлестывающая, пугает героиню как разрушающая — упорядоченное получение благ.

Мужчина втягивает во все более изматывающие фантазии. Всегда с острым привкусом недовоплощенного садизма. Покупает так и не использованный хлыстик (героиня лишь протанцует с ним). Заставляет ползать на четвереньках (но она быстро прервется слезами). "Я заплачу, сколько надо" героя — вариация на тему сладострастия неравенства. Но здесь инсценированного, а у японцев реального и обратимого... Или заниматься любовью в мебельном магазине (но все обрывается на раздвинутых — "ну для меня" — ногах). Главное, чтоб окончательно не угрожало западной ценной жизни и ее порядку, осталось в криминальном намеке.

Принципиальна перемена мест, кочевье любовного пространства — неустановимого, незавершимого. Постоянный эксперимент Превращения обычного помещения в "для любви". А японцы сейчас же сосредоточились в ими снятой "специальной", комнате. Ее не смеет покинуть герой. Роль ребенка отведена ему. Однажды вырванный из разумной устроенности. беспомощен, оставлен на xозяйку (женское может быть предсталено кем угодно, безразлчно) — посидеть с ним. Женщина обращает )вернее — возвращает) препровождение времени в единственную его форму: архаичную, жертвоприношения.

Водворяет героя в зачарованный алтарный круг только впускающий, поглощающий. Хозяйку квартиры, как и приглашенных гейш. Попав сюда, сейчас же охвачены тем же священным безумием. То есть раз(от-)вращаются, преображаются. Единственная их возможность остаться существующими — для героев, а здесь это значит уцелеть. Остальное уничтожается, забывается, стирается.

Вокруг же американской героини-жертвы — прежняя жизнь, нонеотменимым законам. Героиня по-прежнему выходит "в люди, только общение с ними все более ущербное. Неуклонно безумеет, расширяется, шалеют глаза. В неожиданном месте мастурбирует: под не относящиеся к сексу слайды, готовя выставку. Во всяком случае видим ее перебирающие вверх по решетке ноги в чулках... А у японцев "не может" мужчина. Обычный восточный парадокс: общественно ущемленная, женщина — мировое средоточие.

Но что на Западе воображаемо, Восток уже реализовал. Герой жестоко насилует престарелую хозяйку. Логика игры лишает любовь конкретности. делает ее необходимостью постояного случения, понятого как служение.

Принуждение теряет в криминальности. Оба равно обязаны. Любовная игра — единственный субъект личность. Что как кажется, происходит и у американки. Западная версия беспрдметности: следующий шаг, устранена необходимость другого. То "чуть-чуть", которое оборачивает шаржем. Сам герой существует, лишь пока его видит женщина. Он — порождение ее страхов, западный кошмар о чувственности. Героиня представляет не "женское", утратившее специальность, а рационализированную культуру.

У японцев реальны оба. Но это мифологическая реальность. Отъезд женщины остатся загадочным. Получение ею реального кошелька (от старика-учителя) — кажется, за любовные услуги. Это объяснение — из обыденного, видимого. Как и наставничество старика, в том числе в любви. — традиционно восточное амплуа. Он обеспечивает неодночество любовной пары, наблюдатель за ними. И он — хранитель энергии, которую они растрачивают. Ее восстанавливает — прикоснувшись к нему, переспав — героиня.

Она освобождает мужчину (назначенность в жертву — его здесь "работа") от поиска средств к существованию. Кошелек — низведение и материализация небесного блага, положенного по трансцендентному прооисхождению. Отъезд — вознесение — нисхождение. Она — не просто жрица. А сама из небожительниц. Совращение — их традиционная роль. Их отношения с избранниками всегда родительские. Или изображение — поглащающей и производящей. Поэтому, в убийстве ею — воскресение. Жена-мать-дочь — круг возрождения, в ней заключенный. Отсюда крупные долгие планы вульвы: отретушированной, промытой, расправленной, графичной — культовый предмет.

А у американцев нет трансцендентной перспективы, укорененности. Они играют друг в и для друга в одиночестве. Отчего самые лирические моменты окрашивает отчаянье. Инобытие отчуждено, враждебно. Поэтому западный человек так боится половых органов. Предпочтет со спины, с нейтральной попкой, изысканно задрапирует, подчеркнет верхние формы (которые связаны скорее с любимым кормлением), скроет опасные нижние. В женском органе — угроза поглощения. О (возрождении Запад забывает: Любопытно, что мужской член, второй после влагалища японский персонаж, американцам показан однажды — из-под стола. Невольно вспомнишь русскую частушку про тещу.

Так нельзя — кричит американка после очередной двусмысленности. Это принцип приличий. На Востоке — ритуал; Что в нем оформлено. все можно — т.е. призвано. Здесь изначально говорят на религиозно общем языке. Поэтому герой легко находит новое место для себя: в архаическом женском мире. Макнув пальцы в менструальную кровь и слизывая, уже превосходит наставницу в неистовстве сакрализаций. Как потом в стремлении к смерти, последнему обряду, который только и сделает любовь (и жизнь, в ней полно представленную) парадоксально бесконечной — лищив самой возможности изменить, бежать, остановить,

А Запад безысходно дуалистичен. Женщина и мужчина

— это рациональное и чувственное, между ними отношения бегства и преследования. Но первое уже размывается, вторгается в другое. Я только хотел знать, что ты чувствовала; скажи — любопытство, тот же эксперимент, детское "а что будет?". Которое оказывается за любовным неистовством совратителя. Восточная совратительница не в состоянии наблюдать. Она безумна в первую очередь, одержима. Ее приношение в жертву — прежде всего себя. Именно потому, что останется. свидетель. — с окровавленным членом возлюбленного в руке. Ей еще — выполнять долг: бродить с живым фаллосом по токийской улицам, стать национальной героиней. Более всего нам не понятно последнее.

И фильмы тяготеют к энциклопедизму чувственности. Осуществленному японцами, сублимированному у американцев. Когда западная героиня в мужском костюме в мужском клубе — это символизация гомосексуальности (герой целует усатый рот). Ее женский вариант: гостиничный номер, завязанные глаза героини, мулатка, осторожно трогающая ее груди и чулки на ее коленях. Чулки мне кажутся здесь вообще главной метафорой — зыбкое, ненадежное, т.е. не успокаивающее, покрытие... Но гейши, приглашенные японской парой, не понарошку (мы все время сталкиваемся с понятиями из -детской практики) — жестоко мастурбируют свою подругу стержнем из слоновой кости.

Сама амбивалентность любви символизирует американцами — в еде, горькой и сладкой, все в той же пиршественной тотальности. В очередное кормление, опять закрывание глаз, — два повторяющихся действия несмелой западной фантазии — герой попеременно просовывает в рот подруге вызывающее гримасу или улыбку. Как попеременно душат друг друга японские персонажи. Но у них реальная обратимость муки и наслаждения. Отвращение (гримаса) не возможно для японца как отдельность. Горькое всегда сладкое и наоборот. Западный дуализм живет во всем все "9 1/2 недель". Закрывание глаз — это образ беспомощности перед чувствунностью, ее всегда неожидаемость.

Поедание — обычный мотив современного искусства на обильном Западе — самое "приличное", ручное из физиологического поглощающего. Когда американский герой режет помидоры или разбивает яйца — представление расчленяемого, терзаемого тела возлюбленной. Ее обязательное присутствие — возможность отождествления. Как и в кабачке, в их первый совместный обед, где герой не зря посадил ее на стул, на котором кого-то уже убили — он об этом рассказывает, как разлетался череп и т.д. Садический, некрофильский интерес за всеми действиями персонажа. Покупка хлыстика, завя............

.....чин эпизодов, загадочное с многоточием: я хочу тебя попросить... — за чем следует что-то мало предоносное. симптомы вместо осуществленности желаний.

А в японском фильме еда — самостоятельный, не замещающий ритуал. Яйцо здесь тоже обязательно. Естественно и многообразно связано с физиологической тематикой. В своей форме воплощает завершенность, мировую полноту, котоорая в поливалентности любовной игры. Когда герой засовывает яйцо во влагалище подруги и та, подскакивая, выдавливает обратно ("как курочка") — это редкое здесь инсценирование — родов. То есть что нельзя было продемонстрировать: временная связанность. Фарсовость пронизывает оба фильма: Но у американцев переходит в несколько драматизированную лирику несбывшегося, а у японцев — в трагедию вершащегося. В архаическом ее понимании: подчинения, поглощения, где нет места сожалению, раскаянию, "я не хотел", "больше не буду". Это разница ритуала "взрослого" Востока и приличий западной "детской" — с ее онанизмом: любопытством постигающих подглядываний и отвечающими на него эротическими фантазмами.

Мужчина-ребенок у японцев — заданная роль в алтарном пространстве, традиционный обьект заклания. Как непосредственный участник он зрел и полноправен. Американские герои равно инфантильны.. Только дети уверены, что в любой момент могут прекратить: три-три — вне игры, хорошо помню. Я пришлю за вещами — это "игрушки пополам" для героини. Вернись, пока я досчитаю до 500 — отчаянный детский каприз героя. Что дальше? Она поплачет дня три и материализует нового игрока-фантазию. Самим названием задана временность. "9 1/2 недель" — предельный срок игры — по-западному точно рассчитанный. Что и делает ее безопасной.

А "империя" — это власть, неудержимое расширение границ (что заложено в самом историческом понятии) — до последнего предела: смерти. Из такой, самой-в-себе, игры можно выйти, лишь доиграв.

Недавно у нас появилась американская книга "Игры, в которые играют люди..." На Востоке возможна только другая формула: "игры, которые играют в людей" (даже не людьми). Доиграть — пафос, идущий из самой игры, ей принадлежащий.

И то, что мужчина душит слабее, чем женщина, не мера жалости, а исполнение. Потому что остаться должна она. И когда Она связывает Ему руки — не поиск еще большего возбуждения, как могло быть (если б он смел) у западного героя, а ритуальное связывание жертвы. И не знаю, получится ли, но я ещё попробую — настаивает полузадушенный с поломанным горлом (продолжает нас шокировать и смешить). Потому что знает: обряд должен быть завершен. С той же серьезностью он раньше занимался службой или коммерцией. Может быть, сейчас не надо? — не снисхождение героини, а проверка готовности. Только когда ты будешь душить, не останавливайся, а то потом очень больно — не знаю более прекрасного выражения трагической подчиненности.

Ну я понимаю, но зачем член-то отрезать?! — удивлялась моя знакомая. Она еще могла допустить (художественно, конечно) убийство. В конце концов только реализация метафоры "задушить в объятиях"... Примирилась бы (разумеется, художественно), если б отхватили у живого — эффект, экстаз, извращение. То есть объяснимое: индивидуальным чувством — понятное (с западной точки зрения), хотя и преступное. Но здесь что-то другое, более живое и непосредственное, — веление вместо волнения. Рассуждать здесь о фалдической символике все равно, что предположить: она хотела оставить себе что-то на память. То есть свести катастрофу к водевилю.

Для американцев катастрофа — в крушении личных надежд, впрочем, легко восстановимых. Для японцев — уникального, навсегда потерянного варианта мира. Для американцев — неожиданность. Японцы к этому последовательно стремились. Вернее — за них стремилась игра.

В игре — всегда обновление, возрождение. Такова ее цель в обоих фильмах. Но в одном освежение притупленной западной чувствительности, поиск пряного. В другом — претворение ограниченного, социального. в безвременное. С женской фигурой — окровавленный фаллос в руке — в центре. Это вместо статуи Свободы. У американцев — неудавшийся эксперимент по превращению жизни в спектакль, зрелище. У японцев сакральный спектакль, всегда имеющий в виду умерщвление как средство.

Издать книгу

Проект «Литературное имя»

Газета «Гуманитарный фонд»

«Купить книгу».  «Магазин в рюкзаке»

Премия «Живая литература»

Ваши баннеры на наших страницах