ЕВРЕИ ГЛАЗАМИ ЕВРЕЕВ.

Известно, что наиболее остроумные (и самые злые...) анекдоты на еврейскую тему сочиняют... сами евреи. И с наслаждением их рассказывают — в своем, еврейском кругу. Еврея никто не обвинит в антисемитизме, поэтому некоторые из них могут открыто говорить, что общество "Память", например, в чем-то иногда порою где-то как-то высказывает иногда не совсем уж глупые мысли (те, что не касаются евреев, конечно)...

Рассказы трех авторов (двое из них еврейки, а третий, если и не еврей, то, наверное, еврей по духу или по бабушке) приоткрывают, я считаю, некую тайную завесу еврейской жизни: они написаны и с жестокостью, и с юмором — всего в меру. Главное же в них правда (чего стоит хотя бы тот факт, что автор данных строк вышла замуж в 16 лет единственно из страха перед перспективой навязчивого знакомства с женихами, которое грозит всем еврейским девушкам начиная лете восемнадцати?! — см. рассказ Марии Галиной)... Одним; словом — евреи глазами евреев.

Наталья ДОРОШКО

ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ФЕВРАЛЯ

Впервые я услышала об этом от своей начальницы по работе — "25 февраля сиди дома, в городе неспокойно", — многозначительно заявила мне она. Следующей была восьмидесятилетняя Броня, которая у себя дома за весьма умеренную плату занималась со мной йогой. Она сказала, что до нее дошли слухи, что 25 февраля надо на окне поставить свечку, тогда, мол. ничего не будет, не будут тебя ни резать, ни бить. Потом мой муж объявил. что свечку, конечно, зажечь надо, но по другой причине. "Дело в том,— объяснил он, — что демократическое движение 25 февраля решило устроить факельное шествие в поддержку демократии против партократии, и все, кто за демократию, должны на окне зажечь свечку". В общем, разное говорили в городе, но меня все это как-то мало волновало. Утром 24 февраля я, как обычно, пошла к Броне заниматься йогой. Я подошла к двери и позвонила. Никто мне не открыл. Странно было то, что в дверном глазке горел свет, ну и кроме того мы с Броней договорились о занятиях, а она была очень обязательна и пунктуальна. "Броне труба", — подумала я и позвонив в милицию, стала требовать, чтобы они открыли Бронину квартиру, потому что Броне плохо, а может быть, она умерла.

— Разве она болела? — спросил меня дежурный.

— Нет, она не болела. Наоборот, стояла на голове и на руках, но, во-первых, ей восемьдесят лет, а в таком возрасте даже йог может умереть, а во-вторых, может быть, во время стойки на голове она умудрилась свернуть себе шею, — ответила я.

— Ищите ее родственников. Мы взламывать дверь не будем. Может быть, она просто куда-нибудь ушла, а потом еще вернется и предъявит нам претензии, что мы ее обокрали, — отрезал дежурный.

Брониных родственников я не знала, и даже не уверена, что они у нее есть вообще.

Я звонила Броне целый день, даже ночью раз позвонила, а наутро не выдержала и снова обратилась в милицию. На этот раз мне ответили: "Мы выезжаем". Я тоже выехала.

Два сержанта стояли у Брониной двери и чесали себе затылки.

— А вдруг мы взломаем дверь, а ее там нет — колебались они.

— Почему воры имеют набор отмычек, а вы нет? — поинтересовалась я.

— Мы не воры, — гордо ответили они и стали ходить по квартирам Брониных соседей в поисках топора.

Они таки нашли топор и, разнеся Бронину дверь, ворвались в квартиру.

Брони в квартире не было, как мы ее там ни искали. Ее комната носила следы поспешного бегства: постель была не убрана, бумаги разбросаны по полу.

В свою разгромленную квартиру она вернулась только через 2 дня и застала там меня и моего мужа, безуспешно пытающихся водрузить новую, за 800 рублей купленную у кооператоров дверь. на место порубленной старой. Зная, что лучшее средство обороны — нападение, мы тут же набросились на Броню с вопросами, где она была и как она могла уйти, никого не предупредив. Броня ответила, что она была там, где были все люди ее национальности, что все люди ее национальности так делали, а предупредить меня о том, что занятий не будет, она не могла, потому что там, где были люди ее национальности. не было телефона,

— Броня! — возопила я. — Что вы делаете? Я тоже вашей национальности, и мой муж, и мои друзья вашей национальности, нашей национальности.

— Что же делали люди нашей национальности и почему мне об этом ничего не известно?

И я выяснила у Брони, что люди нашей национальности в эти дни. оказывается, прятались в подвалах. И места в подвалах надо было заранее бронировать, и билет в подвалах стоил очень дорого.

— Напрасно вы взломали мою даерь, я очень недовольна этим, — изрекла Броня таким тоном, каким она обычно говорила: "Напрасно вы плотно кушаете перед сном".

— И вообще, — добавила она, — в конце концов холостая женщина имеет право отправиться ночевать к любовнику и нечего следить за ее нравственностью.

— Броня! — закричала я, — Зачем вы поверили слухам? Неужели вы не понимаете, что всех нас специально запугивали?

— Я еще хочу жить. Я хочу умереть своей смертью, — ответила Броня, прошла в свою спальню и села в позу лотос. Видно, в подвале ей неудобно было это делать, и она успела соскучиться по своей любимой позе.

Я вдруг подумала, что фраза "Броня забронировала место" смешно звучит и засмеялась. А потом я бросила смеяться, и мне стало все по фигу. А Броня сидела и сидела в позе лотос, и ей, видно, тоже было все по фигу. И соседям, которые собрались на лестничной площадке и глазели на нас сквозь проем в том месте, где была дверь, тоже было все по фигу. А в городе все было спокойно. Спокойно, как всегда...

Виталий ГУДЗИКЕВИЧ

ШОЛОМ АЛЕЙХЕМ

Прибытие на гастроли в Харьков еврейского музыкального театра произвело в городе маленький ажиотаж.

В чем он заключался? Во-первых, в кои-то веки! Во-вторых, и это все на еврейском языке!

Как говорят американцы: "Передохни, выпей кока-колу!"

Встала проблема, где взять билет? Я не еврей, скажу сразу.
Но билет хочу.

— Алло, Геня, — взял я телефонную трубку. — Помнишь, ролик показывали "Тум, балалайка!" В Америке?

— Что ты хочешь от меня? — не поняла она.

— Теперь они у нас. Что хочешь ты? — спрашиваю я.

— Тебе сколько? — более ласково уже она.

— Один, — отвечаю.

— Хочешь сказать, что ты со мной пойдешь? — уже нежно.

— И таки да, как говорят евреи. — ответил я.

Вечером я зашел к ней за билетами. Ну и, естественно, за ней. Она молода и красива. Работает заведующей "Ателье мод". Думал, уж у нее проблем с билетами не будет.

— Что ты?! Там такое творилось. Но я зашла к администратору и говорю, сколько? Кассир говорит — "Нету". Тогда я отсюда не уйду! И что ты думаешь? Дали.

Как говорил Исаак Эммануилович — "На эти спектакли билеты шли в пять раз выше своей стоимости". Но. боже мой, какие могут быть подсчеты денег, когда речь идет о самом искусстве.

— Я хотел бы. — говорю. — подойти к киноконцертному залу "Украина" чуть раньше, чем в 19.30.

— Пожалуйста, — сказала она, — я только накрашусь.

Вот этого я как раз и боялся. Ведь краситься, не картину писать Пикассо. Тут без эскиза, сразу краски кладешь. Но делать нечего, сижу. И думаю, позабавиться бы. Парень с девкой — музыки не надо...

— Я не люблю таких шуток, — сказала Геня.

Я не пил вино. Вышел в другую комнату смотреть попугая.

— Ты знаешь, Геня, ему не стоит одному томиться в Клетке, — закричал я.

— Тогда садись и ты к нему, — посоветовала она.

— Я тебе даю совет — они должны быть в союзе.

— Не сдохнет! — ответила она.

— Вот именно, — сказал я, — это ему и будет. От тоски.

— Ой, не гони, — посоветовала в ответ мне Геня. — Давай пить кофе.

Мы сели в машину и были уже там.

— Чего ты так спешишь? — спросила Геня, когда я расплачивался с частником.

— Ну как же. — говорю, — перед началом будут тусоваться наши люди. Хочется посмотреть.

— А наши, это кто? — спрашивает Геня.

— Наши те, кто наши, — говорю, — остальные не наши.

Но тут подошел папа.

— Здравствуй, папа, — сказала она.

Я маме сказал: "Здравствуйте".

Мало ли, чья она мама будет завтра.

Папа поинтересовался:

— Какие отзывы? Что слышно?

На первую часть вопроса ответила Геня, на вторую — я:

— Очень занимательно то. что подходят солидные люди и говорят друг другу тихо: "Шолом алейхом!"

— Вот даже как, — говорит папа.

— Только я не пойму одного, — говорю, — то ли это приветствие, то ли это пароль?

— И много достойных людей так приходят и говорят? — спрашивает папа.

— Очень много, — отвечаю я.

— И ты уже нашел причину? — спрашивает папа.

— Немного да, — отвечаю гордо.

— И где она кроется? — заинтересовалась уже мама.

— А вот спектакль на днях проходил по ЦТ "Улица Шолом Алейхема. 40".

— Ты видишь, — прошептала мама, — а ты говорил, будут неприятности.

— Я хочу сказать. — перебил Я. И я сказал речь. В ней я говорил, что не зря после Штатов театр заявился в наш город. И многое говорил другое. А закончил я такими словами:

— Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. И говорил разные слова, согласно присяге. Было
ли у него желание приобщиться к мировой культуре? Было. И это мы сейчас увидим.

Наши места были в партере — ряд 7-ой, 13-е, 14-е, 15-е, 16-е места. Я сел возле папы. Только папа знал язык идиш.

Стали все смотреть на сцену. Там были песни, танцы, музыка и слова. Которые даже папа знал не все...

Мария ГАЛИНА

О КРУШЕНИИ НАДЕЖД

Жениха надо брать из хорошей семьи. Нона, правда, взяла бы из любой, но жених — такая штука... В общем, неизвестно,
где его взять. Старшая сестра, правда, взяла где-то. и теперь у Ноны племянник, но старшая — та в маму и берет все что угодно, откуда угодно, а Нонка — та в папу. Он хоть и глуховатый, но тихий. А у Нонки вид такой, будто на нее только что долго кричали. И задница у нее большая, но какая-то расплывчатая. Вот и привезли Нонку из Москвы в Одессу. То ли надеялись. что она сойдет здесь за экзотику, то ли — что выделится на местном культурном фоне. Интеллигентные девушки тоже на дороге не валяются, но в Москве их больше, наверное...

Нонка сидит на даче у тети Фиры и пьет чай. У тети Фиры чай — единственное, что можно получить в неограниченном количестве, потому что копейка рубль бережет и пирог выдается порционно — по количеству участников. Ленка тоже пьет чай у тети Фиры, но она пришла со своей дачи и потому — сыта. А Нонка тут живет. Вот уже и с лица спала. Воздух пахнет пенками от варенья, сквозь листву процеживается ровный свет.

"Очень хороший мальчик",

— говорит Ленкина мама и заговорщицки подмигивает Нон-киной маме. "Очень культурный. Он не может спать без Пушкина. У него Пушкин — настольная книга. На тумбочке лежит. Почитает на ночь и уснет.”

— А сколько ему лет? — деловито спрашивает Нонкина мама.

— Тридцать пять. — неуверенно отвечает Ленкина.

— И так ни разу и не женился?

— Он никого себе не может найти. Он говорит — эти одесские кобылы такие приземленные.

У Нонки туманятся глаза. В женщине главное — духовность. Пушкин, правда, этот...
Немного слишком, нет?

— На концерт, три билета. — Ленкина мама поворачивается к Ленке. — Лена, ты пойдешь с ним. А то он еще подумает, что это смотрины. Нонка вздыхает. Она бы сьела еще кусок торта, но торт нормирован. Она тете Фире — седьмая вода на киселе и та не слишком-то старается. У тети Фиры есть своя внучка — тоже из Москвы и тоже приезжает. Помоложе Нонки чуть не в два раза. ну. в полтора — это я загнула. И уже в компьютере. Это новая загадочная каста некто, уже сидящие в компьютере. Это — белая кость, экспортный вариант.

— Вы уже в компьютере? Ах. еще нет!

Хороший мальчик и уже в компьютере.

Солнечные лучи меняют угол наклона, боковые листья начинают просвечиваться...

— Мой Зяма всегда говорил, — это тетя Фира, — семья должна быть приличной. Все остальное приложится. Он и меня так выбрал.

— И не ошибся. — гордо говорит дядя Зяма.

Сухощавый, лысый, он парит над стремянкой и в ведерко на его шее сыплются поздние вишни.

— С тех пор, как вы переехали, — говорит он из горных высей Ленкиной маме, — я просто разозлился. Раньше я к вам ездил на одном троллейбусе — четыре копейки. А теперь на двух трамваях — шесть копеек получается. Это уже другое дело.

— Вова его зовут. Вова. Не важно чей он сын, важно — чей он племянник. Он племянник профессора Сокольской. Я за нее ручаюсь. Очень порядочная женщина.

— А она — наш человек? — кричит со стремянки дядя Зяма...

... По нагретой дорожке на траверс общественной уборной, подняв хвосты, выходят кошки Фрося и Мариночка. Мариночка. как младшенькая, блюдя субординацию, сзади.

— Странно, что вы ее не знаете, — обиженно говорит Ленкина мама. — Разве вы у нее не лечились?

— Она слишком дорого берет. — объясняет тетя Фира.

***
Вся дача — большой участок, поделенный на мелкие секции, как пирог тети Фиры. У каждой семьи — своя секция. То же самое — с домом. Люди, которые его строили, не знали иного образца, кроме коммуналок. На воротах висит чугунная табличка:

ДАЧНО-СТРОИТЕЛЬНЫЙ

КООПЕРАТИВ

"ЗА АКТИВНЫЙ ОТДЫХ"

Но из тех, старой закалки, в кооперативе осталось немного. Только Зяма с семьей. Да и вообще, что это за дача, на которую едут из города на трамвае?

— Тише, — говориттетя Фира и прижимает палец к губам. Двенадцать часов дня и в обозримом пространстве нет ни одного человека народу. Ленка недоуменно моргает.

— Тише. Видишь вон ту беседку.

Беседка затянута диким виноградом и кажется — вот-вот рухнет под его тяжестью. Во всяком случае, уже покосилась.

— Там сидит Риточка.

Риточка — это настоящая московская внучка. Это надежда семейного клана, идущая на медаль, сидящая в компьютере.

— Одна?

— Как, одна? С Котей Гительмахером.

Еще одно сватовство. Котя Гительмахер — сын подруги мамы Риточки (уф!). Не уехавшей из Одессы, не вышедшей замуж за москвича, не подсуетившейся вовремя. Но семья хорошая.

— Очень умный мальчик! — одобрительно говорит тетя Фира. — Я им пирог в беседку носила. Ты знаешь, о чем они разговаривают?

— О Пушкине?

— О Булгакове. — тетя Фира подозрительно на нее смотрит. — Она его наизусть знает.

— И он лежит у нее на ночном столике? — предполагает Ленка. Тетя Фира обижается и уходит в дом. Ленка подходит к лежащей на боку стремянке, впрягается в нее и тянет по направлению к своему участку. По всей даче идет эпидемия варки варенья.

Нонка вырядилась в какую-то кофточку с люрексом. Во-первых, такие в Одессе уже не носят, а во-вторых — в ней жарко. Новые лаковые туфли натерли ноги и Нонка слегка прихрамывает. Сначала они втроем таскались по городу — вместе с Ленкой, чтобы никто не думал, что это смотрины, потом пошли в филармонию. Филармония — отличное здание в мавританском стиле, правда, трудно разглядеть как следует, так как оно сплошь затянуто сеткой от голубиного поме га. До революции это была одесская биржа — оно специально под нее строилось, и акустика отличная — можно вести деловые переговоры в любой точке зала, звук никуда не доходит — тут
же гасится. Так специально архитекторами было спланировано. Теперь тут. конечно, филармония.

— Ну, я пошел, — говорит Вова. Ему совсем в другую сторону. Естественно. И будь он проклят, если он, например, посадит их в такси. И эта бедная Нонка ничего не замечает. Ни того, что он жмотничал в буфете. Ни того, что он встретил о антракте приятеля и слишком долго с ним разговаривал. Она едет в трамвае на дачу и думает, что завтра они еще увидятся. Рядом с ней, на спинке сиденья, накорябана унылая морда с оттопыренными ушами и надпись "Харя Кришны". Трамвай едет вдоль моря и видно, как под фонарями на скамейках, обнявшись, сидят парочки. Листва в ртутном светe блестит лаковым зеленым оттенком. Скоро все изменится, жизнь настанет иная — счастливая и наполненная. И не будет больше долгих одиноких вечеров, и снег не будет сыпаться за шиворот, а будет всегда лето и море и вокруг фонарей будет кружиться летучее зверье.

... — Она так мучается, так мучается. — говорит тетя Фира шепотом,— глядеть на нее страшно. Она боится выйти с участка — вдруг он придет.

Вова не придет. Он сказал своей тете — профессору Сокольской, — "Эта музейная редкость не для меня", и об этом уже знают Ленкина мама и Ленка и тетя Фира. Одна Нонка не знает.

— Ну скажи же ей что-ни- будь! — говорит тетя Фира.

— Он уехал а командировку! — радостно заявляет Ленкина мама. — Он срочно уехал. Но он обязательно, обязательно придет проводить тебя к поезду.

...Простите меня, Бога ради, что я над вами смеюсь. Все крушения надежд происходят одинаково, и мои в том числе. Какая разница, что у Вовы лысина и говорит он с выраженным южно-русским акцентом и за полчаса рассказал пять анекдотов? Какая разница, что послужило причиной твоих сердечных мук — ведь сердце всегда болит одинаково...

Тетя Фира наклоняется к Ленкиной маме. — Слушай, говори тише. Там Риточка лежит, в задней комнате.

— Как, лежит? — пугается Ленкина мама. — Она что, заболела?

— Ее тошнит! — говорит тетя Фира, — ее рвет! Она вчера весь вечер говрила с Котей Гительмахером. Говорила, говорила, а теперь ее с утра тошнит, от умственного перенапряжения.

— Понятно. — говорит Ленкина мама.

...Нонка вышла замуж. Не быстро, конечно, года через два. И не в Одессе, а в Москве. За разведенного программиста. Они сменялись с ее мамой и поселились в очень хорошей квартире в сталинском доме. Родили двух детей. А потом уехали в Америку. Ленка видела ее фотографию за рулем собственной машины. Нонка
так вжалась е сиденье и вцепилась в руль, будто эту машину вот-вот у нее отберут. Ритка тоже вышла замуж. Но уже в Тель-Авиве. Котя Гительмахер, от которого ее тошнило, тоже собирается уезжать. А дядя Зяма умер. Те, кто при этом были, говорят, что его на улице окружили цыгане. Непонятно, что они от него хотели — может. денег выпрашивали. Он кричал, махал на них палкой, а потом упал и умер. На улице Гоголя, неподалеку от прикрученной к дому жестяной таблички:

"Ремонт и изготовление импортных зонтиков во дворе напротив".

Издать книгу

Проект «Литературное имя»

Газета «Гуманитарный фонд»

«Купить книгу».  «Магазин в рюкзаке»

Премия «Живая литература»

Ваши баннеры на наших страницах