Поэт всегда немного ребенок. Пристально и беспомощно он смотрит вокруг, видя порой то, что не способны увидеть другие. Поэт беззащитен перед натиском жизни. Мир ощетинился стальными ребрами, а что есть у поэта? — только дар и детство.
А.Н. |
***
Крутить на нитке пуговицу, злиться,
в тетрадь кленовый лист из-подвождя
упрятать, видеть, как сломались спица,
и видеть, как горит, не ухдя.
свет, отраженный от соседних стекол
жилого дома, помнить, что закат
стал бледно-желтым, а утюг -— защелкал,
и ветер — долго мчался наугад.
Да, жизнь прошла, но в пригородной зоне
по-прежнему под телефонный гул
другой поэт, а может быть, Сталлоне
всю ту же ноту за тебя тянул.
***
Милы мне люди захолустья
и те, что собираются цвести.
Я вижу разлинованные устья
и лицевые, тканые пути.
А мир с изнанки кажется баяном
и радугой, задумчивой, как трос.
Египетским и грозным истуканом
стоит Москвы застиранный колосс.
И множится его виденья чаще,
чем на развилке пустотелый телеграфный гром.
Я помню, как ходил по огнестрельной чаще
с лукошками торжественный и праздничный завком.
Теперь не отличить от бриза
ускоренного ветра плагиат.
Толченый вид кустарного каприза
не принял бы восторженный вагант,
И пугало заброшенное снится
и поседевши, пристальный генштальт.
Скользя, летит попутчица-синица,
и слышно, как в порту играет альт.
Неправда, что везде, как бы на съемке,
одна заквашенная жуть и лунный перегар.
Ведь мерзлое белье похоже на обломки
и в тот же самый миг на корабельный самовар.
ПОДВАЛ
Ты обут в фарфоровые валенки,
он обут в сырые баклажаны.
Нас встречает свет сигнально-аленький
и сквозь воздух хлещуише краны.
Завернули за угол вы лестничный,
чтоб открылась новая дорога.
Ты ступаешь маленькой помещицей,
он стоит и медлит у порога.
Словно тир какой-то засекреченный,
лег проход осенний перед вами.
Чтоб зиять прямой и гладкой трещиной
он скользит в продолговатой яме.
Вы идете по тропинке узенькой.
Блещет пол, разбитый на программы.
Где-то раздается школьной музыкой
то, что в этот миг легло на рамы.
В ваши лица бьют пустые лампочки,
а вдоль стен пылятся транспаранты.
Вам бы тут не помешали тапочки
и учебник облачной Веданты.
В коридор меж равными проемами,
под экран, в конце стоящий хмуро.
вас ввела с усильями огромными
пасмурного дня клавиатура.
Наконец вы очутились в комнате,
где известка вместе с штукатуркой.
Напевая, вы невольно вторите
ветру с его нищенской мазуркой.
Так звучит различные пробоины,
а когда на стулья вы садитесь,
слышно, как по-старому настроены
моряки и полотняный витязь.
Только телевизор, как пристанище.:
а на нем — мечтательные кружки.
Создает он легкое пожарище
и трещит, кик сомкнутые стружки.
Тихо, тихо в небесах заплаканных.
Как герой в усвоенном paссказе,
Дом стоит в пустых стеклянных клинанах.
Дом, раскрученный по старой фазе.
Словно тучи в целлофане, плоскости
глухо разъезжаются ни север,
и чуть слышен в тишине, как в хворосте,
на весу работающий плеер.
***
Меня привлек однажды маленький дозатор,
а в нашем языке ему названья нет,
хоть он похож на ослепленный эскалатор
и на промчавшийся со скоростью балет.
Его проекцию на лестничной площадке
с успехом рассмотреть я смог бы в холода.
по изнутри он сором, мягким, как прокладки,
и гнилью порванной заполнен навсегда.
На глобус он похож при пасмурной погоде,
и не придешь в него, как в радостный забой,
но что-то смелое открылось мне в народе,
когда тебя я встретил и пошел с тобой.
Не страшен мне теперь таинственный дозатор.
Он болыие целый мир в себя не заберет!
С тобою я нашел спокойный элеватор
и ловко в цель пустил продрогший самолет.
МОТОЦИКЛИСТКА
Вот этот проспект не имеет границ.
Ты мчишь в горизонт переходных глаголов.
Со скоростью дуг, разорвавших зарницы,
летит на тебя его кинематограф.
Все, что впереди появлялось и было,
теперь потеряло свою оболочку,
и, словно в воронку, возникшую с тыла,
любые предметы уносятся в точку
подвешено солнце, как уровень взрыва,
структура травы но всем швам распоролась,
и всех телеграфных столбов перспектива
в один бесконечный нацелились конус.
ПОДРАМОК
Фальшив последний путь молоковоза.
На перекрестке — медлит светофор.
Дыханье студенистого мороза
унесено в магнитофонный сор.
Эмалированных зрачков прохлада
расплющена и блекла, как всегда,
и продувного ветра автострада
летит, как замутненная слюда.
На клей похожий город — на подъеме.
Его бы класть, как тинные мазки,
и вот уже на самом дальнем доме
глядится ночь в зеркальные куски.
Стоит заглохший пар.
Легко и косо к реке
стремится колыбельный грунт.
Вот-вот пласты протяжного разброса
сквозь свет разгримированный мелькнут.
И в заданном затишье ресторана,
обрушенном в распотрошенный лак,
чуть виден след продрогшего тумана
и автокар, снующий кое-как.
***
Грохочет ателье по производству рыхлых звезд,
а город растерял склоненья и залоги.
Нет чертежей для люстр. Взрослеюишй валежник прост,
и светит зеркало, больное в эпилоге.
Теперь не дышишь ты, а смотришь, как кривится
Грустит вино. Скворечники продуты. В Таллинн
торопится автобус. Пахнет разомлевший хлеб,
как будто ветром потянуло от проталин.
Вблизи поверхностная ось за бликом сеет блик,
а вот и задан вектор дальнего слеженья.
Созвездья конгруэнтны. Их наносит маховик,
но щелкнешь, и они уходят от сближенья.
Жестикулирует, как сумерки, река.
В прокат с насильственной листвой отправлен переулок.
Он вместе с ней отправлен на пластмассовый napад
и слышен, словно стук взволнованных шкатулок.
Жуют веревочные кони. Сохлый парус — рван.
Ах, мне ли не понять, как мир располирован, —
на карамель гигантскую шероховатый Лан похож,
а выглядит, как престарелый ворон.
Поставленное дерево на белых сваях сна
в диффузных облаках топорщится пугливо,
А что в конце концов? В конце концов поднесена
ремонтных скал гряда и влажность чернослива.
|
|
