Главная страница
О проекте
Авторы на сайте
Книжная полка
Гуманитарный фонд
Воспоминания о ГФ
Одно стихотворение
Пишите нам
Архив

«Гец фон Берлихинген», Вена,1935

Исповедь кровавой собаки

Говорят, когда в 18-м году немецкие рабочие решили последовать примеру своих братьев-славян и устроить небольшую революцию, германское правительство, возглавляемое социал-демократами,оказалось в полнейшей растерянности. Как же, ведь это тот самый рабочий класс, интересы которого они собирались защищать! И тогда социал-демократический лидер Носке сказал: "Должен же кто-то быть кровавой собакой!" — и отдал приказ стрелять по рабочим демонстрациям. Веймарская республика была спасена.

Кем я только не был в жизни! Называли меня и сектантом-баптистом (когда школьником призывал некоторых своих ровесников больше, чем себя, любить ближнего), и сексотом-КГБистом (чуть позже, когда в университете командовал отрядом дружинников, вычищавшим из общаг тамошних любителей веселой жизни, не дававших жизни окружающим), а одновременно — агентом ЦРУ (поскольку в университетском кружке для старшеклассников читал им запрещенных тогда Ходасевича и Бродского) ... И вот теперь — далеко хватила демократия! — довелось стать инквизитором.

Так, по крайней мере, расценивает Вероника Боде мое выступление против Осмоловского и компании на правлении ВГФ.
Я не в обиде на Веронику, поскольку, как и во всех предыдущих случаях, готов взять на себя роль кровавой собаки. И, разумеется, дело не в бедном Осмоловском, от которого я действительно потребовал отказа от своих прежних взглядов (хотя требование это, как прекрасно знает Вероники, было, с одной стороны, несколько запоздалым: покаянное письмо Осмоловского уже было набрано для очередного номера "ГФ", а с другой стороны, кажется мне не столь уж нелогичным по отношению к человеку, категорически не желающему за эти свои взгляды ответить и пострадать). По большому счету я не имею ничего ни против Осмоловского, ни против слова, выложенного им на Красной площади, и чтобы разом покончить с тем и другим, торжественно заявляю: х*й с ним, с Осмоловским. Взяться же за этот ответ меня побудили некоторые вопросы куда более общего порядка, возникающие в связи со всей этой историей.

Ведь в чем был пафос защитников Осмоловского (если не считать Эвелину Богатых, чей пафос заключался в том, что жалко мальчика)? В том, что поступки его, может, и не очень хороши, но они несут эстетическую нагрузку, совершены во имя искусства, и потому осудить их никто не вправе. То есть если бы х*й был сам по себе х*й — это одно дело, а раз это х*й как авангардистская акция — дело другое. Евгений Бунимович поинтересовался в этой связи, не была ли акцией затеянная в свое время Осмоловским драка с Иртеньевым, — и получил положительный ответ. Лично для меня эстетическая нагрузка здесь несколько неочевидна, но это, положим, мои трудности. Меня интересует общая проблема: можно ли, допустимо ли бить человеку морду в эстетических целях? А убить в эстетических целях? А надругаться над могилой или трупом?

Этика и эстетика — как они соотносятся, как взаимодействуют? В сознании многих решение этой дилеммы связано с известной притчей, рассказанной Достоевским: представьте, говорит он, что на следующий день после лиссабонского землетрясения, повлекшего страшные разрушения и многочисленные жертвы, в газетах появляются стихи местного поэта: "Шепот. Робкое дыханье...". Народ растерзал бы поэта, оскорбившего его горе. А через сто лет тот же народ поставил бы ему памятник — за гениальные строки, которые будут жить в веках.

Как будто Достоевский призывает нас взглянуть sub specie aeternitatis — и поставить эстетику выше этики, ибо, продолжая выражаться латинскими формулами, аrs longa, vita brevis. Но не будем упускать из виду, что само противоречие между этическим и эстетическим носит здесь не внутренний, а внешний характер: этически неприемлемо не само явление искусства, а всего лишь контекст его бытования. Контекст меняется — противоречие снимается. А если это противоречие — как в случае убийства с эстетическими целями — имманентно?

В кантовской триаде — Истина — Добро — Красота — категория Добра самая сложная и неочевидная. Для незрелого сознания гораздо доступнее и привлекательнее Истина или Красота
— недаром после "Семнадцати мгновений весны" дети начинают играть в гестапо: наибольшее впечатление на них производит именно эстетика ритуалов и символов Третьего Рейха. Доказать же необходимость приоритета одной из ценностей над двумя другими едва ли возможно: все зависит здесь от постулатов, от основного закона философии и т.д. И все-таки я возьму на себя смелость восставить Добро в вершину ценностного треугольника. Потому, что эта категория призвана, в отличие от других, регламентировать отношение человека к человеку, а человек, как говаривали древние, мера всех вещей: ведь Истина и Красота, сколь бы объективны ни были обе эти категории, имеют смысл лишь постольку, поскольку есть кому познавать Истину и оценивать Красоту. Мне даже представляется (здесь нет места для подробных мотивировок), что из самого признания существования этических норм вытекает их главенствование над сферами эстетического и интеллектуального: зачем вообще нужна этика, если она играет подчиненную роль? Другие подходы дают человечеству Неронов, готовых сжечь целый город во имя своего эстетического удовлетворения, или любителей истины вроде Энрике Ферми — этот американский ядерщик, как известно, накануне первых испытаний атомной бомбы предлагал всем желающим пари: загорится от взрыва вся атмосфера Земли или нет?

Только не надо видеть в утверждении о примате этического над эстетическим призыв к социальному или, чего доброго, классовому подчинению искусства в духе Некрасова, Маяковского и иже. Политическая частушка и рифмованные агитки былых времен, равно как и нынешняя шестиде-сятническая "идеологическая лирика" Коржави-иых, Корниловых et tutti quanti, — это просто забивание гвоздей микроскопом, основанное на ложном понимании взаимоотношений этического и эстетического начал. Поэты, условно говоря, "чистого искусства", чье творчество веками благотворно воздействует на личность, развивая и обогащая ее духовный потенциал, — куда "этичнее", куда гражданственнее любого "агитатора, горлана, главаря".

И еще одна проблема, связанная со всем вышесказанным, — проблема насилия. В соответствующей резолюции Правление ВГФ более или менее решительно высказалось против насилия в искусстве и культуре (при этом не обозначив, к сожалению, мировоззренческих оснований, без которых такое заявление остается набившим оскомину общим местом). Однако было отвергнуто предложение подчеркнуть, что насилие имеется в виду не только физическое, но и духовное. Основным аргументом была неопределенность и расплывчатость этого понятия. Помилуйте! Когда нас заставляли читать Шолохова вместо Набокова и Вознесенского вместо Бродского, — это не было насилием? А когда компания гопников едет в автобусе с орущим на полную громкость магнитофоном, вырывающиеся из которого звуки являются музыкой для них, но отнюдь не для окружающих? Любите Шолохова — читайте дома на сон грядущий; тащитесь от "Арии" и "Августа" — слушайте на здоровье на концерте или в наушниках; прикалываетесь к слову из трех букв — выкладывайте его чем хотите, твердите наподобие мантр, хоть кантату напишите на это замечательное слово, — но все это, пожалуйста, наедине с собой и теми, кому это приятно и интересна Хотите, чтобы уважали ваши вкусы, вашу эстетику, — уважайте других. Иное — духовное насилие. И не надо бояться, что слишком многое попадет в эту категорию, — умеем же мы исключать из категории физического насилия хирургическое вмешательство, на то человеку разум дан!

"Кровавая собака Носке" ненадолго спасла Веймарскую республику: когда пришел Гитлер со своими молодцами, взять на себя ответственность никто не рискнул. Мне она, эта республика, не особенно, признаться, дорога, и я не хочу расстрелов — ни рабочих демонстраций, ни авангардистских акций. Я только хочу напомнить, что терпимость к чужому мнению имеет естественный предел, поставленный еще более фундаментальными требованиями нравственности, — за этим пределом находится, например, фашизм (привет, кстати сказать, нежно любимому Осмоловским и КР Садцаму Хусейну). И за этот предел я, в меру моих слабых сил, буду драться. Зубами и когтями.

Дмитрий Кузьмин