Сладкая дурнота на фоне августовской аномальной жары

Евгений Попов

Плоский лик Серефонова осветился сияньем тихой неземной благости, и вспомнилось ему все: расщепленное перо с фиолетовыми брызгами, первый кондом, парикмахерская, где бреют усы, торжественный церемониал установки чугунное фигуры Вождя из городской площади— забытое лето забытого года.
Зачем волноваться, зачем, искать выход? Ведь и человеческий организм смертен, однако никому не приходит в голову, что этот процесс когда-нибудь прекратится. Все возрасты хороши: и плоти твердеющей, и уаканья, переходящего в ауканье. И старость, тихая старость, обеспеченная старость — тоже ведь прелестна... Да и смерть достойна! Я не могу, не в состоянии объяснить, но меня всякий поймет, кто шел за гробом: в смерти и Честь есть и Торжество... Торжество неизвестно чего... Вот так и общество: распадется, умрет, и нет смысла особенно волноваться— останется что-то другое. Нечего волноваться— можно
всплакнуть украдкой за гробом дорогого покойника, но ведь плакать — это так, это так сладко!...— думал он, а Зинаида Вонифантьевна все твердила между тем:
— И я считаю, что все-таки, если уж случилась такая, как у нас в народе говорится, "оказия", вы бы все-таки, если смогли, посетили бы наш вечер встречи выпускников, я думаю, что глупо придавать значение тому, что случилось на заре, как говорится... Все ведь, как говорится, было-было и быльем поросло. Тем более, что конкретно в ТОТ момент мы были, вы уж извините, но мы были совершенно правы о тот конкретный момент. Ведь вы не станете же вы утверждать СЕЙЧАС, признайтесь честно, сейчас, с высоты вашего ТЕПЕРЕШНЕГО опыта, что мы были тогда неправы? А?
(Лукаво улыбнулась).
— О чем это вы? — удивился он.
— Как о чем? — рассердилась Зинаида Вонифантьевна. И прикрикнула:— Да не морочьте мне голову! Вы прекрасно понимаете, что речь идет о той справке... характеристике... Вы помните? Я помню. "Груб, неуживчив в коллективе, высокомерен по отношению к товарищам..." Я помню, и вы помните. Я знаю, что вы помните, и знаю, что вы ненавидите... ненавидели нас. Вы об этом говорили вашей соученице Онищук, в 1965 году, во время вашей случайной встречи в Москве на Красной площади... Онищук там гуляла с экскурсией и случайно встретила вас...
Она стояла перед ним, широко и крепко расставив ноги, точно собралась мочиться, не снижаясь на корточки. Как ни странно, за эти двадцать лет она почти не постарела. На фоне августовской аномальной жары она стояла в том же, в таком же платье с высоким воротником и желтоваными кружевами, постаревшая, блеклая, глупая, такая же, та же...
— Я болен,— сказал он.— Я уже больше полугода на больничном листе, и мне, наверное, придется выйти на пенсию по инвалидности. От работы я уже отстранен, самоустранился... Мне врачи велели больше купаться, больше на солнышке загорать, зелень смотреть. Может, все еще и поправится. Мне нельзя волноваться. Я за этим приехал...
— Конечно, поправится! Зря вы, между нами, столь мрачно смотрите на все эти вещи!...— с пре-
увеличенной страстностью возразила она.— И вовсе мы не собираемся вас нервировать: вы можете прийти и просто посидеть где-нибудь в уголочке. А я шепну ребятам, и им будет очень приятно, что такой известный человек вышел из нашей среды, учился в нашей школе. Ну, ответите на два-три вопроса... Скажете им... что-нибудь интересное. Мне кажется, это скорее развлечет вас, чем обидит. К тому же, в сентябре, когда начнется календарный учебный год, станет значительно прохладнее. Вы наденете черный костюм, галстук. Ну, а если вам не хочется надевать костюм, то приходите и так, запросто, в джинсах, свитере, ребятам это даже еще больше понравится. Мы теперь стараемся учитывать их вкусы...
- А ты помнишь, как у нас все с тобой было, сука?— сказал он.— Ты заставила меня лечь на спину и вошла в меня, вошь! Я вошел в тебя. Ты каталась на мне верхом в рай. Мы оба были о раю.
Сказал, и тут же почувствовал сладкую дурноту. Те свивы мокрых от пота простыней, нынешняя августовская аномальная жара и нелепый диалог на бесконечной улице при тридцати одном Цельсия... Зачем это все, когда надо в прохладу, к реке Е. и, глядя на увядающую зелень, думать, думать, думать... Еще столькое осталось передумать... Ах, не добиться изящества тебе, бык, коли не было оно тебе изначально имманентно...
Она не вздрогнула. Не покраснела. Не отшатнулась. Не шатнулась. Не пре..., не переступила...
—А ты помнишь?—спросила она, и облачко того далекого сладострастия чуть коснулось ее прежних губ.
—Да,— тихо и серьезно сказан он, чуть подумав.—Я не стану лгать... Я— довольно часто... Лучше не было потому что... Нет... Хуже... Воспоминание грело меня и помогало мне в общественно-политической деятельности, когда я стал расти. Фрейдизм, фрейдизм!— он болезненно улыбнулся. —Вульгарнейший фрейдизм, и, следовательно, ложь. Все навсегда, тотчас, сразу же забыл. Был зол. Из-за характеристики. Ты ревновала, сука, ты мстила мне! Я плевать хотел на вашу характеристику, я ее порвал при поступлении в институт. Я без вашей характеристики поступил. А Ленка Стеблева, кстати, совершенно здесь
была не при чем, пусть будет тебе известно, и я никогда с ней не был...О, Господи!—вырвалось у него,—даже прозвище ее сейчас вспомнил, неприличное прозвище... Ленка Стеблева, Ленка Теблева, Ленка... Как не вспомнить, двадцать лет не помнил... помнил,—путался он на фоне августовской аномальной жары.
Она улыбнулась и покачала головой.
— Все такой же. Ученик. Ничуть не изменился,— сказала она.
— У тебя есть муж?—вдруг быстро спросил он.
Но она улыбалась и все качала головой. "БОЖЕ МОЙ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ. В КОРОЛЕВСКИХ ПОКОЯХ ПОТЕРЯЛ Я ПОКОЙ",— пел слепой юноша, аккомпанируя себе на баяне, то и дело откидывая резким движением свои волнистыс длинные волосы, застилающие его незрячее лицо. Какой-то человек страшно чихнул далеко на улице за квартал, не ближе, но слышно было отменно.
а позавчера по телефону звонил какой-то полоумный старик, и он сказал, что он двенадцать дней лежал в больнице, и за это время его ограбила Корчагина, унесла все вещи, ковер, телевизор. На вопрос, куда он звонит, старик сказал, что днем он уже заходил, никого не застал дома, а во дворе, на лавочке, ему соседи сказали, что все ушли и будут дома только вечером. Он сказал старику, что старик по-видимому ошибся и звонит по неправильному телефону, а старик сказал, что он не ошибся и звонит по правильному телефону. Он спросил, кого ему надо, и он сказал, что ему надо Маркарьяна. Он сказал, что Маркарьяна здесь нет, и это совсем другой адрес. Он сказал, что как же тогда телефон ему неправильно дали, если это совсем другой адрес? как, как так может быть?— сказал он и пожаловался, что у него не было ручки, когда он записывал телефон, и он записал его обгорелой спичкой, и он ТАК запомнил. Он сказал, что он запомнил по-видимому неправильно, а след обгорелой спички стирается мгновенно, он зто на себе не раз испытал. И он еще раз подчеркнул, что это не та квартира, и нет здесь Маркарьяна, нет и не может быть. Старик долго извинялся и все извинялся, дедушка, что он не туда попап...
Лукав этот старик, и вряд ли его обокрала Корчагина. Скорей всего взяла то, что ей причитается, да и все. Ну, может, чуть-чуть лишнего прихватила — все ведь в этой жизни бывает, потому что слаб человек".
Серефонов тяжело вздохнул, ступил длинный шаг и жесткие потные пальцы его мертво сомкнулись на короткой шее Зинаиды Во-нифантьевны. Зинаида Вонифантьевна и не охнула.