Владимир Сорокин

Кисет

Пожалуй, ни что на свете не люблю я сильней русского леса.

Прекрасен он во все времена года, и в любую погоду- манит меня своей неповторимой красотой.

Хотя и живу я сам в большом городе, и по происхождению человек городской, а не могу и недели прожить без леса, – отложу все дела, забуду про хлопоты, сяду в электричку и через какие-нибудь полчаса уже шагаю по проселочной дороге, поглядывая вперед, ожидая встречи с моим зеленым другом.

Вот и в эту пятницу не удержался, встал раньше солнышка, позавтракал быстро, по-походному, сунул в карман штормовки пару яблок – и к вокзалу.

Взял билет, до моей любимой станции, сел в электричку и поехал.

Еду, гляжу в окно. А там – начало мая, все распускается, зеленеет, душу радует. Мелькают встречные электрички, а в них – людей полным-полно. Все в город едут, а я в пустом вагоне из города – к лесу. Чудно...

Доехал до места, вышел на перрон, посмотрел влево. А там на горизонте лес темнеет. И видно, что верха-то его зеленцой тронуты, – еще неделя и все зазеленеет. Вот радости-то мне будет.
Но, однако, гляжу – облака над лесом порозовели, вот-вот солнышко выкатится; надо поспешать, коль хочешь рассвет в лесу встретить. Сошел я с перрона и мимо небольшого поселка, мимо школы и каланчи пожарной заспешил в мои любимые места.
Иду, а сам на облака поглядываю – боюсь опоздать к рассвету.
А кругом такая красота и тишь -сердце радуется!

Земля молодой травкой проклюнулась, по оврагам дымка стоит, и пахнет так, как только одной весной пахнуть может. От этого духа словно кровь в тебе закипает и чувствуешь ты, что не сорок тебе с лишним, а все двадцать лет.
Прошел я по кромке поля, по жердочке пересек ручей и сразу в лесу оказался. Тут уж спешить некуда &endash; нашел полянку знакомую, сел на поваленную березу и смотрю вокруг, наслаждаюсь.
Стоят окрест березки белоствольные – словно свечки, тянут ветви кверху, а на ветвях уж крошечные зеленые листочки, эдакий дым зеленый. Тут и солнышко уж поднялось, лучи-то вкось по стволам заскользили. Сразу и птицы запели сильней, и от травки молодой пар пошел. Ветерок утренний по верхам пробежал, закачались березки, запахло зеленью молодой.
Красота!

Сижу я, любуюсь, ан вдруг слышу – кто-то кашлянул сзади.
Вот, думаю, кого-то нелегкая принесла. И тут одному побыть не дадут. Оборачиваюсь. Вижу идет ко мне не торопясь мужчина лет прямо скажем солидных – из-под серой кепки виски совсем белые проглядывают. Телогрейка на нем, сапоги, рюкзак за плечами.И смотрит приветливо.
– Утро доброе, – говорит:
– Здравствуйте, – я ему отвечаю.
– Вы, – говорит, – разрешите мне тут посидеть немного, больно уж поляна хороша. Я вам не помешаю.     -Садитесь, – говорю, – пожалуйста. Места тут всем хватит.
– Да... – говорит он, вздохнув, – это верно. В лесу места много...

Спустил рюкзак на землю, сел. Сидим мы, смотрим, как солнышко все выше да выше сквозь ветки
пробирается. А я изредка на незнакомца поглядываю.
Снял он кепку, на березу положил. Вижу – голова у него совсем седая, словно мукой посыпана. Лицо морщинистое, пожилое, а вот глаза по-молодому смотрят, с огоньком.
Посидели мы еще минут несколько, он и говорит:
– Кто рассвет в лесу встречает, тот стар не бывает.
Согласился я с такой мудростью.
– А вы, – говорю, – любите рассвет в лесу встречать?
– Люблю, – говорит.
– И часто встречаете?
– Да каждый день приходится. Удивился я.
– Вы, – говорю, – счастливый человек. Наверное, в поселке живете?
– Нет, – отвечает, – я не здешний. Я просто, – говорит, – я по лесу хожу.
Вот, думаю, тебе и на. По лесу ходит. Может, думаю, разбойник какой или беглый?
А он, словно мысли мои прочел -улыбнулся, морщинки возле глаз так и залучились.
– Вы, – говорит, – не думайте дурного. Я не сумасшедший и не преступник. Я травник. Травы, корешки лекарственные собираю и сдаю. Из них потом фармацевтическая фабрика лекарства делает. Этим и живу. Раньше в артели работал, а недавно один решил. Вот и хожу один...
– Так ведь, – говорю, – сейчас травы-то почти нет – только-только показалась.
– Правильно, – говорит, – я подснежники собираю.
– Как? Они ведь, – говорю, – отцвели...
– Тоже верно, улыбается, – цветки-то отцвели. А плоды – в самый раз для сбора. Вот, полюбуйтесь...
И рюкзак свой потертый развязывает.
Подсел я ближе, смотрю, а в рюкзаке у него сплошь разные пакеты целофановые; в одних – кора, в других – корешки. А он вынимает самый большой пакет, развязывает и говорит:
– Это и есть плоды подснежников. Они в медицине очень широко используются.
Гляжу, целый пакет красненьких бусинок, подснежниками от них Совсем не пахнет.
– Да, – говорю, – цветы-то я всегда замечал, а вот плоды впервые вижу.
А незнакомец улыбается:
– Ничего, – говорю, – бывает. Вы, -говорит, – городской?
– Да, – говорю, – из города.
Он улыбнулся и ничего не сказал.

А солнце уж поднялось, припекать стало. Незнакомец свой ватник-то скинул, рядом на березу положил. Под ватником у него военная гимнастерка без погон оказалась, а на ней целый квадрат орденских ленточек. Штук не меньше двадцати. Сразу видно – не обошла война человека.
Щурится он на солнышко и достает из кармана кисет. И кисет, прямо скажем, странный. Не простой. Сам я курением никогда не баловался и во всех курительных тонкостях не силен. Но кисеты видел -приходилось давно еще, в детстве. Тогда многие старики курили труб-ки или самокрутки. И ничего, скажем, особенного в тех кисетах не было, – обычные матерчатые или кожаные мешочки с табаком. А этот -особенный, весь потертый, с узором, со шнурком шелковым. Да и сшит из какой-то тонкой кожи, наподобие лайки. Видать, не нашего пошива.

Незнакомец его бережно на колени положил, развязал, достал бумажку и принялся за самокрутку.
Тут я не выдержал, да и спрашиваю:
– Простите, а что ж это у Вас за кисет такой?
Он повернулся, улыбнулся и переспрашивает:
– А какой – такой?
– Да, – говорю, – особенный. Басурманский прямо.
– Басурманский?
Переспросил он И головой качнул. Хоть улыбаться не перестал, а в глазах что-то вроде укора промелькнуло.
– Эк Вы, – говорит, – басурманский... Какой же он басурманский. Его самые что ни на есть русские руки сшили.
И замолчал.
Молчу и я. Неловко мне, что невпопад спросил человека.
А он тем временем свернул самокрутку, раскурил, не торопясь, а кисет не убрал. Держит его на ладони, разглядывает. И в лице у него что-то суровое появилось, словно сразу постарело оно.
Посидел он так, покурил, а потом и говорит:
– Вот насчет того, что – необычный, это Вы правильно сказали. Кисет этот и впрямь необычный. У меня с ним, прямо скажу, – вся жизнь связана.
– Интересно, – говорю, – как это
так?
– Да вот так, – отвечает, и, покуривая, на солнышко щурится. – История эта давно началась. Сорок лет назад. Ежели у вас и впрямь интерес к кисету имеется – расскажу вам эту историю
– Конечно, – говорю, – расскажите. Мне действительно очень интересно послушать.
Докурил он, погасил окурок и принялся рассказывать.
– Родился, – говорит, – я в деревне Посохино, что под Ярославлем. Там детство мое белобрысое да босоногое прошло. Там и юношествовать я начал. А тут – война. Не дала она мне, проклятая, даже и поцеловать мою подружку, – двадцать третьего июня в восемнадцать лет пошел добровольцем.

Бросили нас, пацанов, под Киев. Из всего полка за три дня боев осталось сорок два человека. Все иссеченные, ободранные. Вышли из окружения. Потом отступали. А отступление, мил человек, это хуже смерти. Никому не пожелаю. Идем , бывало, через деревни, а бабы да старики выйдут, возле изб станут и стоят молча – смотрят. А мы, головы опустив, идем. Идем, а у меня так сердце в груди и переворачивается. А в глаза им взглянуть – не могу... Так прошли мы до самого Смоленска, а там в одной деревеньке остановились на привал пятиминутный -ремень подтянуть, да портянки переменить. И вот, милый человек, стукнул я в окошко одной избы, -чтоб, значит, воды испить вынесли. И выходит ко мне девушка – моя ровесница. Красивая, синеглазая, русая коса до пояса. Я сразу и язык проглотил – думал, тут кроме старух, да стариков и нет никого. А она без слов поняла мою просьбу, вынесла воды в ковшике медном и стоит. Я ту воду залпом выпил и, признаюсь, показалась она тогда мне слаще всех вин и нектаров. Отер губы рукавом, передал ей ковшик и говорю:
– Спасибо тебе.
А она тоже на меня смотрит во все глаза, я ведь, не скрою, тогда парень видный был.
– На здоровье, – говорит, – а вы, -говорит, – курящий?
– Да, – говорю, – покуриваю слегка.
Тут она ушла и вскоре возвращается, в руке у нее кисет. Вот этот самый кисет. В ту пору он совсем новый был. И молвит она мне такую речь:

- Этот кисет, товарищ солдат, я сшила недавно. Хотела своему брату послать, да вот пришла на него похоронка неделю назад. Погиб он под Гомелем. Возьмите вы этот кисет себе. В нем и табак хороший. Я еще до войны в городе покупала.
И протягивает мне кисет. Ну, коли такое дело, взял я.
– Спасибо, – говорю. – А как звать тебя?
– Наташей.
– А я, – говорю, – Николай.
И тут она за руку берет и говорит:
– Вот что, Николай. Есть у меня к тебе одна просьба. Пообещай мне, что курить ты отныне бросишь и не закуришь до тех пор, пока наши Берлин не возьмут. А как только возьмут, одолеют врага – тогда сразу и кури.

Удивился я такой просьбе и такой уверенности в нашей победе. Но сразу пообещал. И скажу правду вам прямо – от эдакой уверенности и сам я тогда словно силы набрался, крепче стал. Будто в сердце у меня какой-то поворот сделался. Всю войну кисет Наташин у сердца хранил, а глаза ее забыть не мог ни на час. Во время тяжких боев помнил я их и видел перед собой... Короче, ходил я огненными военными тропами все четыре года. Москву оборонял, Ленинград освобождал, потом на запад пошел. Брал Киев, брал Варшаву. Брал и Берлин. И рейхстаг брать мне пришлось. В то время был я капитаном, командовал батальоном. Трижды ранен, трижды контужен. Медалей – полная грудь. Четыре ордена. И вот, мил человек, взяли мы рейхстаг, добили зверя в его логове. И хоть тяжелый, кровавый бой был, а вспомнил я про наташин наказ, как только закричали все вокруг "Ура!" Достал кисет, развязал, насыпал табаку в клочок армейской газеты, свернул самокруточку и закурил. Закурил... И вот что скажу -слаще той самокрутки ничего не было. Курил я, а сам слезы кулаком вытирал. Как говорится – поработали, добили кровавого гада, – теперь и покурить можно...

Ну, а потом пришла ко мне беда. День победы, пора домой ехать, а тут нашлась в полку черная душа -оклеветали меня перед начальством и арестовали солдата. Поехал я по злому навету в Сибирь, лес валить. И валил его вплоть до двадцатого съезда нашей партии. И все это время кисет наташин со мной был. Лежал у сердца. В лютые сибирские морозы согревал он меня, не давал духом упасть. А наташино лицо так и стояло у меня перед глазами. Тяжело мне пришлось, не скрою. Но -выжил, а главное – злобы не нажил.

Вернули мне в пятьдесят шестом партбилет, устроили на работу в РОНО. И как только первые выходные выдались – сразу в Смоленскую область поехал. И аккурат в ту самую деревню. Быстро нашел ее. Да только Наташиного дома найти не смог. Нет его. В войну всю деревню немцы сожгли, после в сорок шестом ее заново строили. А Наташа, как мне в сельсовете ихнем сказали, еще в сорок первом в партизаны подалась. С тех пор ничего про нее не слыхали. Отряд был из небольших и вскоре ушел в Белоруссию. Вот, мил человек, дела какие. А главное -она ведь с бабушкой жила, родителей еще до войны потеряла. А бабуля уж давно померла. Так что концов родственных никаких не осталось. Но хоть фамилию узнал. Поляковой она была. Ну и начались поиски Наташи Поляковой. Ох и поскрипели тогда мои ботиночки. Четыре года искал я свою Наташу. И нашел. Нашел! Написали мне, что живет она в городе Одессе. Полякова Наталья Тимофеевна, 1923 года рождения. Взял я отпуск за свой счет и поехал в Одессу. Нашел улицу, нашел дом. Вошел во двор. Подсказали мне квартиру номер шесть. Стучу. И открывает мне моя Наташа. За шестнадцать лет она совсем не изменилась. Ну чуть-чуть только. Косу не остригла, и глаза все те же остались. Как два василька.
– Здравствуй, – говорю, – Наташа. Вот я тебя и нашел.
А она смотрит так удивленно и спрашивает:
– А вы кто?

Тут я ей кисет показываю. Она поглядела, руки к лицу поднесла, подняла так левую, а после юбку теребит и так потрогает, потрогает и отпустит, а ногой качает и меня все тянет за рукава. А я стою с кисетом и плачу. А она присела и ногами так поделает, поделает и стала рукой колебать, чтобы выпрямить шнурок, а то он немного крив, когда не в натяжении, когда подается, но другой-то конец в натяжении, потому что в кисете был табак "Дукат". И вот так вот мы пошли, пошли в квартиру, или вернее в комнату, а она была не маленькая. Наташа так головой покачает, покачает и снова рукой делает, чтобы подавать, чтобы я шел вдоль, вольно. А я кисет опустил и решил возле шифоньера. И тут все положенное, как последовательно говорили о главном, о фотографиях. Я плакать не умел, но стал говорить. А говорю, мил человек, что работаю и делаю разные заказы по поводу чистого и замечания. И она улыбается, потому что тоже знает, какой выброс, какое скольжение, располагает к ужину:
– Садитесь, садитесь. Это же наше дорогое.
А я говорю, а почему мы так вот расположены и не слишком думали, что я был печатником там, или чтоб, как надо прислонить правильно? Или, может, я знал меньше?
Или перхоть была?

Они же понимали, что пол там, как раз, даже другое больше и не знал, почему я верил.
А я что – не брал половины? я же райком в утро тревожил и знал все телефонограммы. Они проверяли. Это шло через Софроню прямиком, даже если там указывать через десятку, двойку, шестерку.
И смотрели.
Но верить, что разведение точно и понимать, когда листы в руках были – отношение не книги. Не по книге. И не братство тесное, но точное. Мы понимали почему тогда на каждом тяжелом углу говорили: "Запахундрия". Это было там первое действие по проверке. Точная дата и сразу – сигнал, сигнализированные, нелишенные, а после только – правильная почта, правильное золото. Жизнь была правильная. И жили правильно, потому что я видел, как намечалось, как выровняли по чистой сердцевине, избавили от этого вот лишнего веса.
Я понимал, что говорила мне, когда так вот наклонишься, наклонишься и голенькая показываешь, где молочное видо, где гнилое бридо.
Я знал, что именно спереди есть молочное видо, а сзади между белыми – гнилое бридо, а чуть пониже, если так вот верить и водить будет и мокрое бридо, то есть мокренькое бридо, очень я понимал.
Я уверен, что простые человеческие условия будут хорошо понимать и главное – обнимать. А обниматься – мы не понимали, почему я думал, что обниматься можно только за молочное видо. Обниматься, я ведь очаровательно понимал, что обниматься против потока, против уяснения необходимо правильно.
Простое расписывание всего необходимого мы извлечем. Я уверен, что я буду делать самое твердое, неподвластное.
Молочное видо мы уневолим шелком.
Гнилое бридо необходимо понимать как коричневый творог.
Мокрое бридо – это память всего человечества.
А кисет?
С кисетом было трудно, МИЛ человек.
Я помню, ночью, бывало, встанешь – полшестого тьма за окном фрамуга насквозь промерзла позавтракаешь чаем пустым и на вокзал, а там мешки с углем разгружать в двенадцать обед в кухню зайдешь а там пар как в бане повара стоят возле чанов а в чанах там булькает клокочет варят головы у пленных отрубанные в муке там в клейстере и запах богатый идет так слюной весь изойдешь повар там знакомый Эраст ты мигнешь он отворотится этот Эраст а ты рукавами ватника голову из чана хвать да за полу да на двор в снег бросишь шабер из валенка дерг да по темени тюк тюк расколупаешь черепок да мозги и ешь ешь ох наешься так что вспотеешь аж вот как жили а теперь вон в магазинах и не бывает совсем я ходил я кланялся просил что же они уважать фронтовика не могут почему нет в магазинах это не дело я ведь мил человек прекрасно разбирался во всем точно сделано что я понимаю когда надо делать правильно когда промерять обниматься надо только за молочное видо в этом простое равновесие.
Так что в соответствии с упомянутым мы положим правильное:
Молочно видо будем понимать как нетто.
Гнилое бридо – очищенный коричневый или корневой творог.
Мокрое бридо – простейший рактор.

А кисет?
С кисетом было трудненько, мил человек.

Я помню он тогда меня разбудил открыл дверь приглашает а там Ксения обугленная и лежит господи я так и присел черная как головешка а рядом червь тот самый на белой простыне толстенький не приведи господь как поросенок и весь белый белый в кольцах таких, так и блестят от жиру-то а сам-то еле шевелится наелся чего уж там ну стою я а Егор Иваныч в слезы тут старухи пришли покровские простынь за четыре угла да червя с молитвою и вынесли а он как заскрипит гад такой аж всех передернуло ну вынесли а он во двор а там уж Миша с Петром в сетках с дымарями стоят улей наготове держат открыли крышку рогожу отодрали и прочь а старухи червя в улей вывалили пчелы его и стали поедом есть а Петр крышкой привалил так ведь до вечера скрипел окаянный из под крышки.
Так что в соответствии с упомянутым, МЫ положим правильное:
Молочное видо будем расценивать мокрою манною.
Гнилое бридо – свежий коричневый творог.
Мокрое бридо – шахта второго прохода.

А кисет?
С кисетом было трудненько, мил человек.

Я помню утром команду дали всех достроили Соловьев приказ зачитал каждому в руки по лопате и вперед копаем копаем а там все стена да стена часа четыре прокопали, пока торец показался ну тут Соловьев рукой махнул перекур сели покурили поели у кого что было потом опять копаем копаем наконец другой торец выглянул подвели двадцать шесть домкратов покачали поднялась еще покачали еще поднялась саперы бревна всунули нажали кроптофу стали открывать а там замки пришлось замки спиливать только потом открыли и поползло из под нее это Степа страшно сказать целые тонны вшей я такого никогда не видел просто волны целые и все по руслу копаному идут и тут Соловьев кричит помпы помпы так вас перетак Жлуктов с прапором запустили и давай качать а они шуршат как не знаю что как песок что ли или нет не как песок а как пыль что ли пахнет так я и не знаю как это сказать ну пахнет вшами в общем и это прямо так неожиданно было я и не знаю и Сережа тоже не знал.
Так что в соответствии с упомянутым, мы положим правильное:
Молочное видо будем учитывать-как необходимые белила.
Гнилое бридо – коричневый творог.
Мокрое бридо – плесень подз(....)ная.

А кисет?
С кисетом было трудненько, мил человек.

Я помню растолкал он нас с Аней тогда с утречка показал коробки вороха и говорит надо быстрее сортировать а мы уж готовы мы тут же полезли по полкам и за работу и вот сидим сортируем а я у Ани и спрашиваю про тот случай ну как все было а она и стала рассказывать она говорит что Маша тогда беременная ходила то еще тогда все удивлялись что живот маленький хотя уж седьмой месяц и восьмой и девятый а когда родила так совсем было удивительно маленький мальчик то есть не то что маленький а зародыш он на ладони умещался и сначала отдали их в больницу на сохранение но он же нормальный доношенный и живой но после их выписали и они дома были и он стал расти но не так как надо то есть не весь а у него стала как бы вытягиваться грудная клетка то есть низ и верх не рос а промежуток вытягивался и он так вот вытягивался она говорит, лежал как колбаса а после еще больше вытянулся и стал ползать как гусеница и совсем не плакал ничего а она ему давала из пипетки молоко и детское питание а после взяла его и поехала к своим потому что все стали об этом говорить и вот два года ее не было и со свекровью они поругались она не писала а после свекровь решила, сама к ним поехать и поехала а вернулась вся седая и ничего не говорила только деньги Маше посылала и плакала по ночам и тогда Аня с Андреем поехали но их в дом не пустили и Маша с Аней грубо говорила через дверь и Аня видела что у них окна все зашторены глухо а больше ничего не знает.
Так что, в соответствии с упомянутым, мы положим правильное:
Молочное видо – это сисоло потненько.
Гнилое бридо – это просто пирог.
Мокрое бридо – это ведро живых вшей